Михаило Лалич - Облава Страница 42

— Пустите, бестии, куда тащите!

— В укрытие тащим, сюда! — сказал Логовац. — Стал под мушку Шако, убьет, а потом будет хвастать.

— Убил у тебя бог разум! Ты что, помешался на этом Шако? Всюду тебе мерещится Шако.

— Совсем и не мерещится, я знаю его почерк.

— Узнает он и мой почерк, — крикнул Бекич голосом, напомнившим ему визг избалованного упрямца, каким он был в детстве, когда требовал невозможного. На мгновение ему стало стыдно за это сходство, но то же упрямство не позволило отказаться от своих слов. «Отступать нельзя», — подумал он, и продолжал уже вслух:

— Узнает, клянусь богом! Грянет гром и над его башкой. В последний раз тешится.

Бекич не был уверен в том, что говорит, и поэтому криком старался заглушить сомнение. Небольшую надежду он возлагал еще на правое крыло: тридцать стрелков (далеко не лучших), два ручных пулемета под командой Петара Ашича, бывшего жандарма и бывшего партизана, молодого и смелого, ненавидевшего коммунистов, которые поначалу прельстили его иллюзорными победами, а потом разочаровали, потеряв все завоеванное. Зная, как Ашич ненавидит коммунистов, как хочется ему обелить себя за партизанское прошлое, как жаждет он славы, чинов, повышений и власти, Филипп Бекич именно ему приказал внезапной атакой справа захватить каменную гряду Софры на Орване. Этим он надеялся добиться того, чего не смог сделать медлительный и упрямый, как осел, старшина Бедевич в первой стычке. В ожидании, пока Ашич подаст с вершины условленный знак, Филипп Бекич повел своих людей вдоль леса — но не в атаку, а в засаду, чтобы у голого крутого ската встретить бегущих коммунистов и перебить их, как зайцев в поле.

Удача отвернулась от него, не везет. Точно с левой ноги встал, а он ведь нарочно встал на правую. «Нога тут ни при чем, — продолжал он свои размышления, — люди ни к черту не годятся — покурвились, испоганились, превратились в последних сволочей. Что с ними случилось? Только и ждут выстрела, чтобы броситься наутек. Должно быть, их коммунисты обработали, как в свое время мы проделали с их людьми, а этих сволочей однажды уже обрабатывали. Хуже всего беженцы — не верят, не держат слова, не задумываясь перебегают с одной стороны на другую. И все время распускают слухи о Турции, о китайцах, о Сталинграде, знают, какой дьявол за тридевять земель женится и какая ведьма идет замуж. И никому не ведомо, какие слухи они разносят в эту минуту, стараясь только, чтобы мы об этом не узнали. Всех бы их надо под арест и в лагеря! Впрочем, и это не поможет: нашлись бы другие сволочи, пошли бы другие слухи. Стоит научить этот крикливый сброд врать другим, больше ему не верь, обманет и тебя! Никому нельзя верить, а тем более этой жандармской дряни, что успела побывать и у партизан и у четников, и — вот, пожалуйста, — до сих пор не дает о себе знать. Где он, мать его жандармскую так, уж не переметнулся ли он там?..»

В этот миг справа от Софры, в логе около Поман-воды, завязалась ожесточенная перестрелка, сопровождаемая криками. Это не удивило Бекича. Он еще раньше подозревал, что обнаруженная в лесу землянка не единственная. Сейчас его подозрения подтвердились: лес полон землянок! Может быть, здесь один авангард, а может быть, Гавро Бекич привел сюда и главные силы партизан, пользуясь бесконтрольностью мусульманской территории. Такой неожиданный поворот мысли ему понравился. Он даже обрадовался: раз коммунисты почувствуют свою силу, они не станут бежать; а коли так, он уничтожит их одним ударом. Удар этот Бекич представил себе так: в руке у него огромный топор, он занес его до самого неба, а все кругом смотрят на него, удивляются и ждут, когда он опустит топор. На какое-то мгновение Бекич позабыл про снег, лес, покрытую горами землю и неверных людей, которые всячески стараются спасти свою шкуру. Он поглядел вверх, но вместо топора увидел ворон, птицы реяли, точно черное знамя, которое то рвалось, то вновь соединялось, и кричали: «Мя-са, мя-са!»

— Будет мясо, — сказал он, слушая заглушенные карканьем стоны раненого Петара Ашича, — Будет вволю, провоняет все мясом, — Бекич с усмешкой вспомнил свои мечты, — но пока что только с нашей стороны…

Гниющее мясо вызвало в памяти раскопанное Собачье кладбище в Лугови у Колашина, где партизаны зарывали убитых шпионов и милиционеров. И сразу пришел на ум начальник милиции, толстый Рико Гиздич: «Этот еще в прошлую войну заслужил, чтобы его похоронили на Собачьем кладбище, — заключил он. — Заслужил, но выкрутился, выкрутится и в этой войне…»

Немного поколебавшись, Бекич уселся на пень и написал ему записку:

«Я выгнал из нор Качака Васу и Видрича Ивана с тремя десятками коммунистов, а может, и больше. Преследую их с рассвета по Орвану и Рогодже, сейчас припер к стене. Есть потери, а вы по-прежнему изволите надеяться, что свершится чудо. Если не хотите прийти мне на помощь, то хоть заставьте турок, через итальянское командование или как знаете, не играть на руку коммунистам и не мешать мне покончить с ними».

С Бекичевым письмом в кармане, счастливый, что хоть на некоторое время покинул поле боя. Мило Доламич торопливо зашагал к Тамнику. Иван Видрич, стоявший, широко расставив ноги на Софре, видел, как Доламич пробегает через поляну. Узнав его по зеленой блузе и шапке, он понял, куда тот идет. Поднял винтовку, нацелился, но стрелять раздумал: «Единственный сын, пятеро сестер, нарядились бы в черное, подняли бы вой, сыпали проклятья — вся его шкура того не стоит. Нет, — решил он, — не стану, пусть себе идет!..»

Видрич смотрел, как он углубился в лес, и слушал, как Шако препирался с Душаном Зачанином, убеждая его спрятать в конце концов свои закрученные усы за камень. Шум не стихал. «Это Шако на меня кричит», — понял Видрич и сделал вид, что не слышит. Из леса, над обрывом, где только что закончилась короткая, но оглушительная перестрелка, вышел Вуле, а за ним Раич Боснич, Слобо с ручным пулеметом и Ладо, как всегда хмурый. Видрич ждал, что появится Качак, или Байо, или еще кто-нибудь из землянки на Поман-воде, и, убедившись, что их нет, забеспокоился.

— Где же остальные? — крикнул он, не дожидаясь, пока они подойдут.

— Все тут, — ответил Вуле. — Отогнали их.

— Где Качак и Байо с товарищами?

— Ушли раньше. Землянка пуста.

— Пуста, — повторил, точно эхо, Видрич и закрыл глаза.

Он представил себе пустую землянку: лежит внизу, черная в белом, будто беззащитная женщина. «Разденут ее, — подумал он, — осрамят, будут показывать на нее пальцем, назовут Полтавой, Одессой или Коминтерном… И пусть называют, — примирился он, — ведь это временно. Лучше так, чем если бы в ней погибли люди. Если хочешь жить, всегда надо что-то покидать, оставлять пустым и беззащитным и завоевывать новое. Жизнь не только вечное движение, в сущности, жить — значит оставлять и брать, гнать друг друга, переходить из одной пустой землянки в другую. Если стать на такую точку зрения, то война лишь сгусток жизни, когда этот переход ускоряется до такой степени, что и та и другая сторона уже не ощущают, как соскальзывают в последнюю землянку, из который уже нет выхода… Наши с Поман-воды, вероятно, пошли вдоль Рогоджи, к Рачве. Хорошо, если они доберутся до Рачвы, там ущелий да оврагов в чащобах хоть отбавляй, траншея к траншее; там и один человек может продержаться до самой ночи, а ночью уйти».

— Видно, они нас звали, а мы не слышали, — сказал он. — Жаль!

— Сомневаюсь, — возразил Арсо. — Если бы звали, они бы выдали себя.

— Наверно, на Рачву пошли. Хорошо, если бы прорвались. И нам легче, будем защищать только себя.

— А мне это как раз и не нравится, — сказал Зачанин.

— Почему же?

— Человек не может бороться как следует, если борется только за себя, одиночки потому и гибнут. Потеряют связь друг с другом, некому на них смотреть, некому о них думать, устанут, и покажется им, будто нет смысла ради собственной шкуры выносить такие муки. Правда, нас тут целая компания — все за одного, один за всех, так-то лучше.

— До сих пор нам везло, — сказал Арсо Шнайдер, — диву даюсь, с чего бы это?

— И дальше так же будет, — подходя к ним, сказал Слобо Ясикич. — Смелым всегда везет.

Туман опустился на самое дно долины, сквозь него неясно виднеются на лугу ольхи, они стоят вдоль реки, точно разрушенные черные башни. Внизу все еще стреляют, время от времени шипит в вышине над головами пуля на излете. Люди сели на гладких камнях Софры между двумя установленными пулеметами — передохнуть, обменяться впечатлениями и похвалить Раича Боснича за то, что он первый заметил опасность и спас их от гибели…

Только Ладо остался стоять: он любовался освещенным солнцем простором, и ему казалось, что он плавно реет над извилистыми долинами, где стоят одинокие домики на два окошка, хуторки и опоясанные плетнями стога сена. «Красиво здесь, — подумал он, — и жизнь хороша — всегда что-то новое открывается. Вот если бы еще столько еды, сколько нужды! Хуже всего, что я никак не могу привыкнуть к этому «нету». Не могу понять, не укладывается в голове и неверно, что нет. Внизу есть! И сало есть, и теплый хлеб, и горячая кукуруза на противне есть — да такая, что пальцы обожжешь, пока отломишь и донесешь ко рту… Молчи, — приказал он самому себе, — и терпи, — нету! Так мать Юга Еремича говорила сыну: «Вечно тебе хочется есть, когда ничего нет, молчи, терпи, не срамись!» Не хочу и я срамиться — здесь я чужой!..»