Виктор Бычков - Вишенки в огне Страница 42

«Самец, как есть самец! Бык-производитель!», – вдруг мелькнуло в голове, и она улыбнулась.

– Очаровательно! – восхищённо воскликнул комендант и с чувством пожал руку. – Вы прекрасны и в гневе, и в радости. Вы – совершенство! Так как же всё-таки вас зовут, о, мадонна?

– Агаша, – снова смутилась женщина, но всё же ответила слегка дрогнувшим голосом.

– Агаша, Агафья, – повторил комендант, запоминая. – И имя ваше ласкающее слух, мягкое, доброе, нежное. Агафьюшка. Необыкновенное сочетание имени и красоты. Это редкость.

– Скажите тоже, – ещё больше засмущалась, покраснела. А где-то в глубине души ей уже нравился этот холёный офицерик, становился не таким уж и страшным, как о нём говорили люди. До этого она ни от кого и никогда не слышала таких слов в свой адрес. А тут вдруг… Приятно, чёрт возьми, когда тебе говорят вот такие… такие… слова!

Видимо, майор прочёл в глазах, во взгляде, в ответах женщины что-то такое, что обнадёжило его.

– Если не пригласите к себе в гости на чашку чая, я оставляю за собой воспользоваться правом победителя зайти к вам без приглашения.

– Вот ещё! – ответила с вызовом, но позволила коменданту достать воды из колодца, налить в вёдра. – Этого ещё не хватало.

– Извините, Агафьюшка, что не смогу поднести вам вёдра к дому: положение не позволяет. Так, значит, до встречи? – комендант собрался уходить и теперь стоял, выжидающе смотрел на женщину.

Агаша ничего не ответила, молча подхватила вёдра, торопливо направилась к дому.

«Этого ещё не хватало, – казнила себя на ходу. – Развесила уши, как девочка. Это ж стыд какой, какой позор, если Петя узнает, люди увидят. Скажут, с врагом милуется. Тьфу, Господи! И где мой ум был, разулыбалась, как дура».

Весь оставшийся день немецкий офицер так и не шёл из головы. Что бы не делала, ловила себя на мысли, что думает о нём. К чему бы это? Блуд не в их породе. Тогда чего ж этот немец не выходит из головы? Вот наказание так наказание. Усилием воли заставила себя не думать больше о коменданте, мысли перекинулись на Петю: где он, как он там? Но глаза ещё и ещё раз критическим взглядом окидывали убранство комнат в доме, руки сами собой наводили и без того однажды наведённый порядок, нет-нет, да глянет на себя в настенное зеркало, поправит платок, улыбнётся сама себе глупой улыбкой. То вдруг замрёт на месте, отрешённо поглядит вокруг, напряжённо начинает вспоминать: что надо было сделать? куда бежать? Ведь не просто так она здесь оказалась, остановилась.

На припечек установила таганок: собралась пожарить к ужину рыбу. Принесла со двора щепы, сложила под таганком, слазила на печь, открыла вьюшку, и снова застыла, забылась в мечтах. Потом опомнилась вдруг, заругалась на себя, избавляясь от грешных мыслей, как от наваждения. Даже несколько раз провела рукой по лицу, будто стирая с него что-то вязкое, липкое, неприятное. И снова кинула быстрый взгляд в зеркало, непроизвольно поправив в который раз и без того ладно повязанный платок.

И опять поймала себя на мыслях об офицере. Пришлось ополоснуть горящее лицо под рукомойником, постоять во дворе под освежающим ветерком.

Подоила корову, процедила молоко, выставила несколько крынок отстаиваться на подоконнике, одну отнесла в погреб. Налила литровую кружку молока для Емели, оставила на столе, рядом положила хороший ломоть хлеба, жареных окуней в глиняной чашке. Всё это прикрыла домотканым полотенцем: придет старик, поест, попьёт. И снова поймала себя на том, что слишком часто смотрит в окно, прислушивается к тишине осеннего вечера, на душе тревожно и в то же время волнительно, как будто ждёт что-то желанное и одновременно запретное. На ум пришло расхожее выражение: «И хочется, и колется, и мамка не велит». Подспудно начала осознавать, что мечтает о скорейшем наступлении ночи, злится на задержавшийся день. Появлению юродивого почему-то не рада, как обычно. Напротив, почувствовала вдруг, что зла на него, что начинает его презирать. Даже не стала расспрашивать, интересоваться его делами – не интересно, пропал интерес к Емеле. А он, как назло, расселся по – хозяйски за столом, слишком тщательно и долго выбирает кости из рыбы, обстоятельно вытирает жирные рот и руки домотканым полотенцем, ест хлеб с молоком, и совершенно не собирается домой. Его присутствие раздражает, раздражает его чавканье, прихлёбывание, чего раньше никогда не замечала, даже не обращала внимания, как он ест-пьёт. Косточка от рыбы, что застряла, зависла в жиденькой бороде старика, тоже раздражает, вызывает брезгливость.

– Господи! Пресвятая Дева Мария! Спаси и помилуй, Господи! – как бы мимоходом несколько раз перекрестилась, глядя на икону, и снова переставляла то одно, то другое в комнате. – Не пора ли домой, Емелюшка? – всё же не сдержалась, поторопила старика.

«Что ж я делаю? – в ужасе зажала руками рот, безумным взглядом обвела избу. – Ох, грехи мои тяжкие. Как людям в глаза смотреть? Что со мной происходит? Надоумь, Господи…».

Поправила замешенное в деже тесто, отнесла на печку в тёплое место: пусть подойдёт, завтра с утра можно будет печь хлеб. Разговор с соседом не клеится. Всё валится из рук. Господи! Что ж это за напасть на её голову?!

Емеля ушёл. Вышла за ним, закрыла на засов двери в сенцах, накинула крючок на двери в избу, прижалась спиной к стенке, обхватила руками горячее, пылающее лицо, почувствовала очень явственно нервную дрожь во всём теле.

– Господи! – а сама уже кинулась к сундуку, рылась дрожащими руками, искала лучшее платье, кофту.

В спешке переоделась, причесала растрёпанные волосы, собрала их в гульку, приколола шпильками. Мгновение решала: платок повязать? Накинула на плечи, упала на кровать лицом вниз, замерла в предчувствии. Лампу гасить не стала, лишь убавила огонёк до самого маленького…

Сначала услышала шум остановившейся машины, спустя мгновение и стук в дверь.

– Что ж я делаю, Господи? – а ноги сами собой несли её к двери, руки открывали засовы и крючки.

Когда отец Петра Никита Иванович Кондратов вместе с Фомой Бокачем заехали на обратной дороге из района к Агаше, она прикинулась хворой, отвечала на вопросы свёкра невпопад, сбивалась, то и дело смахивала кончиком платка не ко времени набежавшую слезу, прятала глаза.

– Что с тобой, дочка? – с волнением поинтересовался Никита Иванович. – Иль без мужа заскучала? А, может, в Вишенки тянет? Заболела? Тогда до доктора Дрогунова Павла Петровича…

– Плохо чтой-то, – а сама старалась уйти, скрыться и от проницательного взгляда свёкра, и от его расспросов.

– Видать, того… этого… – Фома показал руками на живот, усмехнулся разбитым ртом. – Понятное дело, дитё… это… наверное. Дело молодое. Жёнки в таком положении всегда чуток блаженны.

– Скажете тоже, – а её отчего-то кинуло в краску, сама поспешила в подпол за наливкой, принялась накрывать стол.

С ужасом заметила, что всё валится из рук: уронила половник. Только разобралась с ним, как из рук выпала глиняная чашка, раскололась на черепки. Бросилась убирать, сметать веником черепки, запнулась на полу в избе на ровном месте.

– А я что говорил, – снова щербато улыбнулся Бокач. – Оно всегда так: блаженны бабы на сносях первое время. Это потом, после того, как родят дитёнка, силу свою почуют, заматереют, верха над мужиком возьмут. На шею сядут, ноги свесят, шпорами нашего брата шпынять станут. Жи-и – изнь, как не крути… А нам, мужикам, и деваться некуда. Вон оно как… Терпим всю жизню… Бабы… одним словом…

– Ну – у, тогда и в самом деле есть повод наливочки испробовать. Как, Фома Назарович, ты не против? Возражать не станешь? Заодно и помянем невинно убиенных из этого домика при храме Божьим – тестя да тёщу, – перекрестился на образа Кондратов. – Жизнь, как ни крути, идёт, катится: кого-то убивают, кто-то нарождается. Вишь, даже война не помеха. И слава Богу. А у тёщи, царствие ей небесное, на самом деле наливочка была что надо. Умела делать, мастерица. Да и тестюшка не брезговал этим напитком, мимо рта не проносил, не – е-ет, не проносил. Но и меня не обижал, когда я… это… в гости… Хорошие люди были, грех жаловаться.

Агаша не могла в тот момент вместе с мужиками находиться не только за столом, но и в одной комнате. Даже в одном доме. Ей казалось, что всем и всё о ней стало известно, и теперь не находила места, казнила себя, проклинала самыми последними словами, решала в очередной раз порвать, прекратить эти встречи, и… ждала Карлушу. Ждала вечера, когда вновь услышит вкрадчивый стук в дверь. А потом… Ей даже стыдно вспоминать, представлять, что будет потом. Но с ней так хорошо ещё никогда не было. Она стала ощущать себя совершенно по – другому, познавая себя каждый раз по – разному, и каждый раз испытывая неземные блаженства. Умом понимала, что так долго продолжаться не может, а остановить себя сил не было. Куда же подевать его ласки, слова, да такие нежные, хорошие? Слушала бы их и слушала, не переставая. И он рядом. Такой… такой… и не находила слов, чтобы выразить те чувства, что переполняли её молодое, здоровое женское тело.