Юрий Белостоцкий - Прямое попадание Страница 42

— Какой может быть замок, товарищ лейтенант? Ремень и — больше ничего. Не работают запоры. Я в тот раз с ним намаялся, что, не приведи господь, всю дорогу, как сюда ехали, глаз не спускал. А ведь я лейтенанту Башенину давно сказывал…

Но Майборода не стал дослушивать, что Федор сказывал когда-то лейтенанту Башенину, а тут же снова спросил:

— Открыть, значит, не трудно? Вот и открывай. А что искать, сам знаешь. — Потом все же пояснил: — Фотографию, что корреспондент недавно прислал. Помнишь? Вот-вот, ее самую, она у него где-то там на донышке хранится, в газету завернутая. Сразу узнаешь. Давай тогда, действуй. Да вот и Настя тебе поможет, вдвоем и действуйте!

Обычная вроде штука этот чемодан, к тому же действительно старенький, без запоров, которые заменил брючный ремень, обычные вроде вещи увидела Настя в этом стареньком чемодане, когда Федор поднял крышку и запустил туда руку, а защемило у Насти сердце при виде всего этого, стиснуло так, что и до ног дошло и в голове отдалось. Темно-синяя гимнастерка довоенного образца, бритва с помазком, носовые платки, стопка писчей бумаги, пара книжек, одна, кажется, Майн Рид, вторая БУБА, а если расшифровать, так «Боевой устав бомбардировочной авиации», железная мыльница с зубной щеткой, подворотнички — вот, собственно, и все, что было в этом стареньком, без запоров, чемодане, вот что сейчас неспешно и аккуратно, чтобы не помять и не уронить на пол, но совершенно равнодушно перебирал у нее на глазах своими руками Федор. А Насте казалось, что она вдруг, как только крышка чемодана откинулась, заглянула в какой-то другой, необычный мир и смотрела на все это уже такими глазами, будто никогда в жизни не видела ни бритвы с помазком, ни мыльницы с зубной щеткой, ни носовых платков. И еще ей стало грустно и неловко, верно, оттого, что перебирали эти вещи, так подействовавшие на ее воображение, руки чужие, а самому хозяину этих вещей, видимо, уже никогда больше не придется ни бриться вот этой бритвой, ни подшивать эти белые подворотнички, ни листать «Боевой устав бомбардировочной авиации». И это грустное чувство так сильно охватило ее, что, когда Федор наконец выпрямился перед нею и почтительно протянул освобожденный от газеты снимок, она не сразу поняла, что это за снимок и почему Федор его протягивает именно ей, а не кому-нибудь другому.

— Ах да, снимок, — наконец-то опомнилась она. — Ну как же, спасибо, спасибо, будет в самый раз, — и, осторожно взяв снимок за уголок, чтобы не захватать пальцами, бросила на него испытующий взгляд, пытаясь поскорее увидеть там лейтенанта Башенина. Но в первый миг ничего, кроме серых самолетов и серого же неба над ними, не увидела, и лишь когда уняла волнение и всмотрелась в снимок пристальнее, догадалась, что из шести фигур летчиков, расположенных полукругом возле этих самолетов, вторым справа был именно он, лейтенант Башенин, хотя лица его, а тем более шрама, разобрать было невозможно — снимок был небольшой и не очень четкий. Но все равно ей стало приятно, что она узнала старого знакомого, начала разглядывать его и так и этак со всех сторон и разглядывала бы, наверное, долго, если бы к ней не подошел лейтенант Майборода и не спросил с участием:

— Ну как, подойдет?

— Вполне, — ответила Настя, все так же не отрывая глаз от снимка.

XVI

Легла в этот день Настя поздно. Выпуск стенгазеты занял много времени, так что, когда они с Раечкой вернулись из Ленинской комнаты в землянку, была уже полночь. По дороге в землянку Раечка без умолку тараторила о своем Константине Козлове, который тоже допоздна был вместе с ними, помогая им клеем и ножницами. Настя, чтобы не шептаться о нем с Раечкой еще и в землянке, быстро разделась и улеглась в постель, благо, света не было. Она была возбуждена не меньше Раечки, и приятный холодок от простыни с одеялом, и тишина вокруг, и темнота подействовали на нее успокаивающе. Она долго пролежала так, расслабившись всем телом, без движений и мыслей и не замечая времени, только подсознательно чувствуя, что ей покойно и хорошо. Потом, когда тело перестало чувствовать холодок постели и дыхание пришло в норму, она закрыла глаза, чтобы уснуть — подъем был в шесть. Но уснуть не смогла, как ни пробовала — что-то ее вдруг после этих нескольких блаженных минут тишины и покоя стало смутно беспокоить. Настя подумала, что это от впечатлений, которыми был так богат сегодняшний день, и еще, наверное, от долгого лежания на спине. Она уже не раз замечала, что, когда ложилась на спину, сон обходил ее стороной, и как она ни старалась заснуть, ни обманывала себя, ничего не получалось, только измучивалась. Но стоило ей перевернуться на левый бок, то есть занять любимую с детства позу — правую руку вдоль тела до бедра, согнутую левую ногу до упора в живот, — и она мгновенно засыпала. И Настя, помучившись еще немножко, перевернулась на левый бок и согнула левую ногу в колене настолько, что едва не касалась ею подбородка, и полежала так, стараясь не шевелиться и ни о чем не думать, еще минут пять, если не больше. Но сон все равно не шел, ходил где-то вокруг да около, а беспокойство возрастало, хотя оно и не было столь мучительным, как всегда. Настя не удивилась. Она уже привыкла, что в последние дни ее всегда что-то тяготило, неважно, бодрствовала она или отдыхала. Правда, беспокойство на этот раз не походило на прежнее и, как ей показалось, не было связано с лейтенантом Башениным. Но все равно лежать вот так и ощущать его чуть ли не физически ей было неприятно, и думать, что бы оно могло означать или предвещать, это смутное беспокойство, тоже было неприятно, тем более что в противоположном углу вдруг кто-то, верно, тихоня Сенина, а может, кокетливая Вероника, начал ворочаться с боку на бок и тяжело, с надрывом, вздыхать. Настя, чтобы не слышать этих вздохов и отогнать тревожившие ее мысли, тут же решительно и как бы назло себе легла на живот, хотя это была не лучшая поза, и с головой накрылась одеялом. Одеяло было грубое и колючее, но все равно это ее немножко отвлекло и успокоило, и она опять почувствовала, что мир устроен не так уж плохо и быть человеком в этом мире тоже не так уж плохо. Однако дышать под толстым одеялом, уткнувшись лицом в подушку, вскоре стало трудно, да и лежать в этой непривычной для нее позе тоже было нелегко, и через какое-то время она была вынуждена снова раскрыться и снова принять прежнюю, привычную с детства, позу.

Первый же глоток свежего воздуха дал Насте понять, что она заблуждалась, когда думала, что беспокойство, сейчас снова ее охватившее, было связано не с Башениным, а с чем-то другим. Нет, это опять, как вчера и позавчера, было то же самое, это опять был Башенин, только, обманутая успокаивающим холодком постели и тишиной после такого суматошного дня, она не сразу в этом разобралась, а может, и не хотела разобраться, намеренно себя обманывая. Теперь же, как только она мало-помалу успокоилась и мысли снова обрели относительную стройность, когда уже ничто не могло отвлечь ее от привычных для последнего времени дум, она поняла, что причиной беспокойства все-таки опять был тот же лейтенант Башенин, а не что-то другое. Только он, Башенин, в этом можно было уже не сомневаться, и она больше не сомневалась, тут же смирилась с этим, как с неизбежным испытанием для себя, и мысленно приготовилась терзаться хоть всю ночь до утра. Но, странное дело, в тот же миг она почувствовала еще с заметным облегчением и тихой радостью, что это открытие ее ничуть не испугало, хотя и должно было бы вроде испугать и разбудить дремавшее чувство вины перед ним, а, наоборот, приятно возбудило, мгновенно возвратив ее к тому времени, которое она провела с Раечкой в Ленинской комнате за выпуском стенгазеты и где вместе с ними находился лейтенант Козлов, пока его не отозвали по какому-то делу к себе в полк. Именно тогда, в Ленинской комнате, склонившись над стенгазетой и прикидывая, куда бы получше пристроить фотографию с лейтенантом Башениным, на первую колонку или посредине, Настя впервые почувствовала, что этот человек ей, оказывается, вовсе не безразличен, как она думала и продолжала думать до сих пор, что он вовсе ей не посторонний и чужой, а чем-то очень и очень близок и даже дорог. Может, как раз тем, что их имена на аэродроме так часто ставились рядом в эти дни, может, потому, что гибель Башенина так стремительно и болезненно вошла в ее жизнь. Потом она подумала, что ей было бы не так уж, наверное, неприятно и безразлично увидеть его после всего того, что произошло в эти дни на аэродроме, было бы интересно поговорить с ним, услышать его голос, разглядеть улыбку и шрам на лице. Ей совсем небезразлично было бы узнать также и о том, как бы он сам, какими глазами посмотрел на нее, когда бы они встретились лицом к лицу, не остался ли бы он к ней абсолютно равнодушным или, наоборот, тоже проникся бы симпатией, как вдруг прониклась симпатией к нему она. И от этих необычных чувств и мыслей у Насти тогда, в Ленинской комнате, защемило сердце и закружилась голова, и она долго и как-то по-новому, с боязливым любопытством и удивлением, смотрела на фотографию перед собой, и, хотя на фотографии толком невозможно было разобрать ни глаз, ни носа, ни бровей Башенина, только общее выражение лица да еще разве чуть выпяченный вперед подбородок, она все равно только больше укреплялась в мысли, что это, пожалуй, как раз и есть тот человек, который способен ее по-настоящему взволновать и которого она сможет полюбить без оглядки. И только подумала так, как тут же начисто забыла о своем чувстве вины перед ним, словно его, этого чувства вины, никогда не было, оно никогда до этого ее не угнетало, и весь вечер, пока стенгазета не была готова и пока им с Раечкой не пришло время возвращаться в землянку, была необычно оживленна и взволнованна, хотя рта больше не раскрывала, боялась, как бы не проговориться и не выдать себя с головой. И снова и снова обращала она свой взор к этому человеку в комбинезоне на сером снимке, осторожно водила по нему пальцем, дорисовывая воображением то, чего фотоаппарат не мог нарисовать: его взгляд, жест, профиль, по-детски доверчивую улыбку, затаившуюся в углах совсем не детского, а твердого мужского рта, наклон головы, снова улыбку, нахмуренные брови — и так без конца. Потом это вдруг так же неожиданно, как и возникло, прошло. И то ли потому, что за Козловым, который помогал им в работе и развлекал Раечку разговорами, явились из полка, и Насте пришлось хоть на время да отвлечься от этих своих мыслей, чтобы с ним попрощаться и еще раз поблагодарить за фотографию. То ли потому, что у Раечки после ухода Козлова все начало валиться из рук, и Настя была вынуждена теперь изрядно пыхтеть над стенгазетой и за нее, то ли еще по какой другой причине, а только чувство это и впрямь вдруг исчезло, вызвав у Насти что-то вроде тихого удивления, а потом такого же тихого разочарования и грусти, как если бы над нею кто-то неумело подшутил или она сама над собой подшутила.