Глеб Булатов - Степь в крови Страница 42

Была в жизни Хмельского и совсем мрачная оборотная сторона. Он точно уже не помнил сам тех доводов и страхов, что побудили его к измене. Как бы то ни было, уже перед мировой войной он состоял агентом охранки. Соратники по революционному лагерю его не подозревали. И все бы наверняка обошлось, кабы не революция и вскрытие архивов тайной полиции…

После ухода Аваддона Хмельский оделся, внимательно и долго разглядывал свое лицо в зеркале, теребя щеки, и наконец с чувством удовлетворения откашлялся и вышел из номера.

На подъезде к Смольному было множество караулов. Красные курсанты бодро чеканили шаг на площади перед дворцом. На двух концах мраморного крыльца стояли пулеметы и рядом с ними навытяжку матросы. Смольный имел вид готовящейся к осаде крепости. Хмельский, за два дня в городе свыкшийся с большевистским обычаем подтверждать власть демонстрацией силы, поспешно вошел внутрь.

– Вас дожидаются, – служащий указал Хмельскому на лестницу. – Направо по коридору, четвертая дверь.

Хмельский поднялся. Сопровождаемый пустыми взглядами часовых, прошел по коридору и остановился против четвертой двери. С виду она была ничем не примечательна, но Хмельский знал, что именно за нею решались многие вопросы жизни страны и мировой революции.

Не стуча, Хмельский вошел. Он оказался в квадратной комнате с блекло-желтыми стенами и портретом Маркса над столом секретаря. В углу на табурете сидел матрос, поодаль стояла прислоненная к стене винтовка. Секретарь, юноша с жидкими тонкими усиками и в очках, поднялся навстречу Хмельскому и учтиво приветствовал его:

– Присядьте, пожалуйста, я доложу. Лев Давидович дожидается вас.

Секретарь исчез за дверью в смежную комнату, но скоро вышел и жестом пригласил Хмельского внутрь. Кабинет был длинный и прямоугольный. Стены украшали охотничьи пейзажи хорошей фламандской школы. В дальнем конце за столом черного дуба сидел глава Реввоенсовета республики Лев Троцкий. Он читал газету.

– Садитесь, садитесь, милостивый государь. Без церемоний. Будем запросто.

Хмельский повиновался.

– Как прикажете понимать ваше поведение? Третий день в городе, а нас все сторонитесь. Руководство страны беспокоится, уж не случилось ли чего? – Троцкий был раздражен и не желал скрывать своих чувств.

«И верно, – подумал Хмельский, – теперь я начинаю понимать Янека. Ведь он с этим хамским отребьем уже третий год возится. А они, вместо благодарности, величиной себя возомнили».

– Я перед вами, любезнейший Лев Давидович, отчитываться не уполномочен. Отнюдь, имею своей целью отчитать вас!

– Вы забываетесь! Вы забываете, в чьих руках находятся документы, так ясно изобличающие вас в пособничестве царской полиции.

– Нет, вашу услугу я хорошо помню и храню в своем сердце благодарность. Но если вы вознамеритесь шантажировать меня, то я скорее сам публично откроюсь перед товарищами, нежели позволю вам…

– Довольно. Вы правы, – Троцкий понял, что позволил себе лишнее, и в мгновение переменился. – Простите. Весь на нервах, кругом все чего-то просят, требуют, а я один. И вот стал терять самообладание и срываться на людях. Еще раз прошу простить меня и предлагаю начать наш разговор сначала.

– Охотно.

– Тогда сидите, а я распоряжусь насчет чая.

– Если можно, с ромом.

– О! Вы приобрели привычки европейских аристократов? Уж не измените ли идеалам пролетарской революции?

– Право, будто я говорю с аскетом!

Оба улыбнулись. Троцкий позвонил и приказал вошедшему секретарю принести чай, ром и пирожные.

– Что интересного расскажете? – спросил Троцкий, после того как секретарь вышел.

– Увы, меня не уполномочили откровенничать, но кое-что… кое-какие соображения, – поправился Хмельский, – высказать можно.

– Так. Очень интересно! – Троцкий закинул ногу на ногу и откинулся на спинку стула.

– Для переговоров о заключении нового соглашения между вами и орденом в свое время прибудет другой человек. Я, собственно, в Петрограде по нашим внутренним делам.

– Виделись с Аваддоном?

– Буквально час назад. Оттого и не заходил, что не располагал информацией. И не зря. Аваддон поведал мне много занимательных вещей, – Хмельский оживился и возвысил голос. – Говорят, будто ваше положение против Деникина стало совсем худо.

– Ну, это преувеличение. Со дня на день начнется контрнаступление. Мы подготовили значительные силы и рассчитываем на успех.

– Что ж, отрадно видеть ваш оптимизм. Но по-моему, по-моему, – подчеркнул Хмельский, – ваша идея с наступлением 8-й армии не совсем удачна. А вдруг, представьте, ее заманят вглубь, окружат, уничтожат, и что после? Ведь на всем пространстве от Воронежа до Москвы вы и полка не соберете! Так-то.

Троцкий поглаживал бороду и сосредоточенно слушал Хмельского.

– Восьмую армию еще нужно уничтожить, это боеспособное соединение, – внушительно возразил он.

– Так-то оно так, конечно, но уверены ли вы, что все там на чистую руку? Что-то наш общий друг Аваддон зачастил в Воронеж, живет там подолгу, не к добру это. А ведь армией командуют люди, всего лишь обыкновенные люди, пусть и бывшие царские офицеры, – Хмельский отпил чаю и с блаженной улыбкой замолчал.

– Не думал я, что Аваддон пойдет против нас с вами.

– Против вас, – Хмельский назидательно возвысил голос. – Нас он полностью устраивает, и его положение, его привилегии должны оставаться прежними.

– Это само собой разумеется…

– Утомили вы его, да и вообще многих утомили. Спесивы больно, горды, старых друзей забываете, – Хмельский говорил радушно. – Добрее нужно быть, отзывчивее.

Троцкий подался вперед и, взявшись рукой за край стола, в упор заглянул в бегающие глаза Хмельского.

– Сдали вы нас уже? Променяли?

– Коли сдали б, так не сиживали бы здесь. Хотя сомнения есть.

– Ясно, – Троцкий встал и, обойдя стол, остановился за спиной Хмельского. – Что до Воронежа и 8-й армии, то наступление отменять поздно, а к Москве я подтяну резервы с Восточного фронта. Неделя у нас есть?

– Больше.

– Тогда успеем. И передайте, что на переговорах мы склонны искать компромисс.

– Вот и отлично.

Хмельский поднялся, заключил Троцкого с объятия и, сопровождаемый добрыми напутствиями, вышел. Его миссия в России была выполнена. Можно было со спокойной душой ехать в Европу и хоть на время забыть об этой грязной и несуразной стране.

Распрощавшись с Хмельским, Троцкий вызвал в кабинет секретаря.

– Кто у нас в Воронеже?

– В Воронеже штаб 8-й армии, капитан Самсонов… – секретарь знал Троцкого в гневе и отвечал дрожащим голосом.

– Нет, кто возглавляет ЧК?

– А, это к Дзержинскому нужно…

– Без него обойдемся. Узнай, кто, и дай на его имя следующую телеграмму:

«Немедленно и предельно обстоятельно проверить весь командный состав 8-й армии на предмет верности советской власти и возможных изменнических сношений с командованием белых. О результатах проверки доложить в течение 24 часов. Председатель Реввоенсовета Лев Троцкий».

Секретарь что-то черкнул в блокноте и козырнул.

– Будет исполнено!

– Дальше. Распорядись снять конницу Буденного с наступления на Царицын и незамедлительно перебросить ее к северо-востоку от Воронежа.

– Но тогда наступление на Царицын будет провалено…

– Снявши голову, по волосам не плачут. Других резервов нет, а защитить Москву нужно.

– Положение так тяжело?

– Видимо, да. Ожидается решительное наступление белых на Москву.

После разговора с Хмельским Троцкий остался задумчив и подавлен. Его тяготило общение с Аваддоном, Хмельским и другими членами ордена. Лев Давидович мало интересовался проблемами потустороннего бытия, загробного мира и прочих мистических шалостей этих серьезных людей. Ему была чужда их напускная таинственность, на поверку оказывавшаяся прикрытием малочисленности и зависимости от объективных обстоятельств.

Троцкий верил в массы, верил в открытую войну бедных с богатыми и в свое верховенство в этой войне. Но, как он ни возмущал свой дух митинговщиной, все одно должен был признать, что оказался на гребне революции, а не в ее пучине именно благодаря счастливому выбору Аваддона и его хозяев. Он не был марионеткой, он самостоятельно мыслил и самостоятельно действовал, но лишь настолько, насколько шестерни в отлаженном механизме самостоятельно крутятся. Ему было душно. Но природный ум (или инстинкт?) подсказывал, что стоит выбиться из общего ряда, стоит возомнить о себе слишком много, как механизм будет разрушен и дни его будут сочтены. Да, Троцкий боялся смерти. И в этом естественном страхе он был не грозным председателем Реввоенсовета республики, но студентом-недоучкой Левой Бронштейном, робеющим за свою нескладную внешность, слишком еврейские черты лица, хилость и обиду перед всем миром. Об этом страхе знали и использовали его, дергая за ниточки человеческого самолюбия.