Олег Смирнов - Северная корона Страница 42

Журавлев уже не бежал, а шел, вытирал пот, поводил глазами по сторонам — и поляна как бы разворачивалась, изрытая кротовьем, с обнаженными пластами, маравшими торфом, в островках травы — стебли суженные, режущие.

На краю поляны — окруженный воронками бугор. И прежде чем Журавлев сообразил: бугор — это сохранившийся дзот, оттуда окатило пулеметным огнем. Пули — перед носом, и Журавлев невольно отшатнулся. После второй очереди упал. И остальные, кто шел в цепи, попадали.

Дзот был от Журавлева шагах в двадцати, и Журавлев видел, как из амбразурной темноты выбивались бледные вспышки, как металось по амбразуре пулеметное рыльце. И еще он видел: на открытой, почти голой поляне лежит рота, и по ней бьет пулемет. Ни отползти, ни схорониться.

Он приладил автомат, ударил по амбразуре очередями, дзот умолк. Но едва цепь поднялась, ожил. Журавлев вновь нажал на спусковой крючок — очередь, а больше выстрелов нет, диск расстрелял. Менять? Некогда. Да и пулей пулеметчиков в дзоте достать ли? Нужно гранатой.

Отцепил с пояса ручную гранату, вставил запал, размахнулся — и выругался: граната разорвалась, далеко перелетев дзот. Медведь, умерь силу! Метнул вторую гранату, и она разорвалась за дзотом. Медведь, дуб, не мог рассчитать, теперь остался без гранат. Чем возьмешь пулеметчиков?

Он начал возиться с диском, когда Чередовский вторично попробовал поднять роту. Из амбразуры выбились слепяще-белые вспышки, опять пулемет… Рота залегла, место открытое, голое.

Журавлев выпустил по амбразуре весь диск, закинул автомат за спину и пополз. Руки пачкались в бурое, резались о травяные стебли, узкие, в пупырышках и прожилках. В амбразуре — вспышки, пулеметное рыло.

До дзота оставалось метров семь. Журавлев остановился, передохнул. Некогда отдыхать. Пулемет косит роту. Многих скосит, как Федю Ефимкина. А я могу заткнуть ему глотку, пулемету. Чтобы рота была жива.

Что-то ослепительное, сияющее подхватило Журавлева, и понесло, и опустило возле самой амбразуры, и он, сделав последний шаг, рухнул грудью. Он не успел крикнуть, не успел даже выдохнуть воздух, который вобрал перед тем, как упасть на амбразуру. Он еще жил какое-то мгновение, и в это мгновение ему показалось, что он задохнулся этим воздухом, хотел вытолкнуть его из легких, тогда будет все хорошо, но вместо воздуха хлынула кровь. Поперхнувшись, пулемет умолк, и Чередовский выстрелил из ракетницы, и цепь поднялась и пошла к гребню. Впоследствии люди подойдут к дзоту и увидят тело, закрывшее собою амбразуру, и воздадут должное подвигу. А пока что рота уходила на вершину, и никто не оглядывался, а если б оглянулся, то заметил бы, каким съежившимся, незаметным стал сержант Журавлев, который при жизни малость не дотянул до двух метров.

Бивак разбили в ольшанике.

Прикончили поздний ужин, укладывались на ночевку, И ветер укладывался на ночлег, ворошил напоследок ольховые листья, плакун-траву. На болоте крякнула утка, на кухне старшина Гукасян зачастил: «Я заявлял расход, не разводите мне симфонию!» Солдатские разговоры стихали, и вдруг прорвало Пощалыгина:

— Корешок мой довоенный, Кеша Бяпкин, чалдон, закусь какую уважал? Селедочку, соленый огурчик, грибочек, лучок. Опрокинул норму — и закусь! Опрокинул вторую — закусь! А единожды Кеша так надрался, себя не упомнит, взялся закусывать гвоздями. Ей-бо, не брешу, штук десяток проглотил. Болел, конешное дело, рентгеном просвещался. Поправился! И закусь употреблял со мною прежнюю — селедочка, грибочек, огурчик… Гвоздочки больше — ни-ни!

Словно подстегнутый говорливостью Пощалыгина, заговорил и Шубников:

— Я ж тебе, дорогой товарищ Кавачашвили, повторяю: на всем земном шаре нету лучше Советской власти. Ето факт! Согласен ты? То-то, что согласен. И ету родную власть надобно охранять, укреплять и отстаивать в боях, как мы на сегодняшний день и поступаем.

Шубников говорит не торопясь, солидно, явно важничая — резон для важности есть: присвоили звание ефрейтора и назначили командиром отделения взамен Журавлева. Командир держит речь, понимать надо.

Однако Соколов прервал его:

— Старче Шубников, отбой.

Не понял, видать, взводный, что беседу проводил не просто Шубников, а командир отделения Шубников, и вообще, при чем здесь «старче»?

— Товарищ лейтенант, — сказал Шубников отсыревшим от обиды голосом, — я замолкаю, коли отбой. Но между прочим, мне всего-навсего сорок семь…

— Ну ладно, я буду звать тебя — отрок Шубников.

— И «отрок» не требуется. С меня хватит, что Пощалыгин мне прозвище навесил…

— Какое?

— А-а, неохота повторять. Прозвал Варнаком. Ето потому, что я из ссыльных происхождением. Дед мой каторгу отбывал по Сибиру, на поселение вышел…

— Ну, извини, Михаил Митрофаныч, я не буду давать тебе прозвище, — устало сказал Соколов и зашелся своим коклюшным кашлем.

И то, что взводный назвал его по имени-отчеству, и извинился, и закашлялся, мгновенно испарило обиду Шубникова, и он сказал:

— Товарищ лейтенант, против вашей болезни лучшее средство — горячее молоко с медом. Как рукой снимет!

— Где ж его взять, молоко с медом? — сказал Пощалыгин. — Водка с перцем для кашля тоже хорошо!

— Ладно, спасибо за советы, — сказал Соколов. — А теперь отбой.

Сергей прикрыл глаза. Полежал немного — и открыл. С закрытыми — темь и с открытыми — темь. Ночь безлунная, непроглядная. Темнота, надвигаясь отовсюду, наваливалась, давила. И вместе с темнотой наваливалась тоска. Черная тоска.

Отчего это? Оттого, что думал о Журавлеве, о Сидоркине и Рубинчике и о многих других, кто погиб рядом С ним.

Сергей затрясся в странном, сухом, без слез, рыдании. Боясь, что его услышат, он закутался с головой в шинель.

Он стыдил себя: «Прекрати, зажми интеллигентские нервы, ты же солдат». И наконец успокоился.

Война — воюй, стой за страну, за народ. Не будь слюнтяем. Отомсти! На войне надо быть жестоким. И ты, Сергей, будь в бою жестоким, а доброту, мягкость и кротость оставь до лучших времен… А победа все равно — за нами! Все это так, но как же нелегко терять друзей, чье плечо касалось твоего плеча, ох как нелегко!

Сергей откидывает с лица шинель, в ноздри ударяет свежесть. Ветер никак не угомонится, норовит ворохнуть листву, гроздья плакун-травы. На болоте крякает одинокая утка. Ей-то с чего не спится?

22

Фельдшер считал, что ему полагается пребывать не в батальоне, а в полку, но там полно баб, не пробьешься. Посему при случае щелкал пальцами, будто сморкался, хорохорился, лез в бутылку: «Уж эти мне полковые эскулапки…» Полковые эскулапки — это Шарлапова и подчиненные ей женщины, которых она при необходимости посылала на передний край, в помощь батальонным медикам.

Ну и каково же фельдшеру, когда ему для усиления — понимаете, для усиления — подсовывают, скажем, старшину медицинской службы Кривенко. Не офицер — старшина, не мужик — баба, даже не баба, а сопливая девчонка, фу! Чем такая помощь — лучше уж никакой. И фельдшер делал вид, будто не замечает Наташиного присутствия. И она не обращала на него особого внимания, выполняла то, что поручено. И медицинские дела-делишки в батальоне шли своим чередом.

На исходной позиции, в овраге, перед атакой развернули пункт медицинской помощи. В каждый взвод направили по санитару. Наташа проверила их сумки, чтоб все было: индивидуальные пакеты, жгуты, повязки, йод, нашатырный спирт, ножницы. Фельдшер еще раз наказывал им: «Санитар-носильщик обязан знать задачу своего взвода. С началом атаки обязан продвигаться вслед за цепью. Обязан наблюдать за полем боя. Обязан поддерживать связь с командиром взвода, дабы знать, где действуют бойцы, где требуется наша неотложная помощь. При обнаружении раненого обязан оказать первую помощь и вынести вместе с его оружием с поля боя».

И санитары-носильщики, в основном крепкие положительные мужички, не уклонялись от этого наказа и своих обязанностей. Они не отставали от цепи, и им доставалось слышать шипение осколков и пулевой посвист. Слышали они и крики: «Санитар! Санитара сюда!» — а чаще и без криков сами замечали раненых, подползали, оттаскивали на себе в какое-нибудь укрытие, не преминув прихватить их автомат либо винтовку, бинтовали раны, перетягивали жгутом, давали нюхнуть нашатыря, укладывали на плащ-палатку — нижним концом обертывали ноги раненого, завязывали, чтоб плащ-палатка не выдернулась из-под него, — и тянули волоком среди разрывов и пулеметных очередей, тянули, захлебываясь потом, до места, где неподвижное, огрузневшее тело можно взять на носилки.

Этот бой был кровопролитным. Взламывая оборону, батальон уклонился от заданного направления, попал под перекрестный огонь, понес потери; кое-как овладел первой траншеей, второй. Немцы контратаковали резервами из глубины, ударив по стыку с соседним батальоном, и восстановили положение. Ночью и утром не прекращалась перестрелка. В полдень батальон Наймушина снова выбил немцев из первой траншеи, дальше, однако, не продвинулся, стал закрепляться.