Михаил Водопьянов - Киреевы Страница 43

— У дяди отличная радиола, — нерешительно сказала Ляля.

— Вот и хорошо! — живо откликнулся Бен. — Кстати я посмотрю, как живут знаменитые советские летчики. Буду у вас после девяти.

Ляля пригласила также Тамару и переводчика Сэма, длинного, как жердь, молодого человека, с близорукими глазами за толстыми выпуклыми стеклами больших роговых очков. Несмотря на свой рост, нескладный с виду, Сэм легко и хорошо танцевал. Он дружил с Тамарой.

В десятом часу все собрались. Веселый и, как всегда, шумный Бен принес два разбухших, тяжелых портфеля. Один был до отказа набит пластинками, из другого он стал выгружать на стол бутылки и свертки. Нож для консервных банок и штопор прямо порхали в его больших, покрытых веснушками и рыжими волосами руках. Через минуту на столе стояла бутылка настоящего венгерского вина, французские сардины, американская колбаса, появилась развернутая плитка швейцарского шоколада «Гала Петер». Бен открыл также пол-литра московской водки и баночку с маринованными огурцами.

— Из всех виноградных вин больше всего люблю московскую особую, под огурчик, — рассмеялся Бен и налил себе полную стопку.

Было очень весело. Много танцевали. Бен учил Лялю и Тамару новым замысловатым па.

Сэм во-время взглянул на часы и распрощался. У него не было ночного пропуска. Бен налил себе последнюю стопочку и, захмелев, задремал в кресле.

— Оставайтесь ночевать здесь, я вам постелю в кабинете, — предложила Ляля.

Гость охотно согласился.

Девушки устроились на широкой тахте в столовой. Они долго шептались, прежде чем заснуть.

Когда в квартире все стихло, Бен, трезвый как стеклышко, вскочил с дивана. Ему здорово повезло. Благодаря этой хорошенькой дурочке проведет ночь наедине с документами известного конструктора боевых самолетов. Разве это не удача? Он приложил ухо к стене — ни звука, значит, спят — и решительно шагнул к письменному столу. Ящики стола оказались запертыми. Бен, умело орудуя отмычкой, открыл средний ящик и начал выгружать его содержимое. Ничего похожего на чертежи там не оказалось. Один за другим он обшарил все ящики стола, плотно набитые папками со старыми бумагами, вырезками из газет и журналов. Бен вытряхнул содержимое ящика на диван и лихорадочно стал разглядывать одну папку за другой. Ничего интересного ему не попадалось. Ни одной даже записной книжки или тетрадки с набросками деталей проектируемой машины. Все — старье. В этом Бен не ошибется, он хорошо знает свое ремесло.

«Стоило столько времени возиться с этой хвастливой дрянью, — зло думал он, рассовывая как попало незавязанные папки обратно в ящики стола. — Я, идиот, поверил. Не дурак же этот конструктор…»

Несколько листков упало около стола. Он их не поднял. Быстро одевшись, Бен ушел, тихо прикрыв за собой входную дверь.

На следующий вечер Кирееву, вернувшемуся домой с завода, понадобилась какая-то справка. Он открыл стол и ахнул:

«Кто мог здесь рыться?»

Николай Николаевич попросил Лялю зайти к нему:

— Честное слово, не я, — искренне заверила она. Ей и в голову не пришло, кто действительный виновник того, что произошло.

— И кому понадобился мой архив? Здесь ведь лежат описания довоенных немецких самолетов, перепечатанные из журналов, — продолжал недоумевать Николай Николаевич. — Странно, очень странно все это…

Слободинская все-таки поняла, кто лазил в стол Киреева. Помогла ей догадаться Тамара.

— Бен ведь спал в кабинете, — сказала она Ляле, выслушав со вниманием ее рассказ о перерытых папках.

Ляля вспомнила, что Бен как-то спросил ее между прочим, много ли дома у дяди моделей самолетов, чертежей.

— Полным-полно! — заверила Ляля. — Просто класть некуда, весь кабинет ими забит.

Так вот почему Бен так охотно остался ночевать в квартире Киреева, вот почему так настойчиво напрашивался в гости. А она-то думала, что Бен по-настоящему любит ее…

Нелегко было Ляле отказаться от своих надежд, да еще при этом осознать, что она могла невольно стать пособницей врага.

— Иди и все расскажи Николаю Николаевичу, — потребовала Тамара. Ляля подчинилась.

Это была длинная исповедь. Ляля говорила, говорила, говорила… Николай Николаевич, не веря своим ушам, слушал ее. «До чего же докатилась эта легкомысленная пустышка».

Ему захотелось выбросить ее сейчас же, сию минуту в темный провал ночной улицы, выгнать из города. Все внутри у него кипело. Усилием воли он сдержал себя и внешне совершенно спокойно заявил:

— Я в какой-то мере несу ответственность за ваше пребывание здесь. Даю вам пять дней на устройство ваших дел, служебных и личных. Через пять дней вы сядете в поезд и поедете к вашим родителям. Это — мое категорическое требование, — голос Николая Николаевича звучал необычно резко.

Ляля вышла с поникшей головой, не поднимая глаз. Открывшей дверь Анне Семеновне она сказала:

— Не сердитесь, пожалуйста, на меня за опоздание. Неожиданно приехал Николай Николаевич и не могла же я сразу уйти, не побеседовав с ним. Это бы его обидело.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Павел Иванович Зимин огорчился не на шутку — на полу лежали осколки разбитой чашки. Какой он стал неловкий, и надо же было уронить именно любимую чашку Аси.

Чашка действительно была хороша: тонкий прозрачный фарфор на редкость красивого оттенка — розовато-золотистого, теплого. В свое время Павел Иванович уговаривал Асю принять чашку в подарок. Но девушка решительно отказалась: «Вдруг я ее нечаянно уроню, у вас она скорее уцелеет». Вот и уцелела!

Сейчас Асе, конечно, не до чашек. Зимин думает о мозолях на узких розовых ладонях, о том, как работает в условиях эвакуации его названная дочка.

«Не пришлось нам быть вместе. Хорошо хоть, что Ася не знает. Как возмутилась бы она, если бы услышала, что ее старый учитель пошел в немецкую комендатуру…»

— Я балетмейстер и уже стар годами, — говорил он толстому краснолицему офицеру. — У меня создались привычки, от которых трудно отвыкать, Я люблю свои вещи, приобретенные за долгие годы, — и мне жаль с ними расстаться. Я хотел бы получить возможность зарабатывать себе на жизнь. Прошу разрешения открыть у себя на квартире школу танцев.

Ему разрешили. Да и почему бы не разрешить тихому безвредному старику заниматься своей специальностью. Молодым офицерам не вредно развлечься в танцклассах. Пусть хоть этим балетмейстер принесет посильную пользу Германии.

…Из столовой пришлось вынести всю мебель, кроме рояля. Вдоль стен выстроились собранные со всей квартиры венские стулья.

Первое время учеников было немного, но потом их количество так увеличилось, что пришлось давать уроки в две смены. Часто в танцкласс заглядывали гитлеровские офицеры со своими девушками. Они не прочь были попрактиковаться под руководством чопорно-вежливого балетмейстера.

Когда танцевали оккупанты, других учеников приходилось временно удалять. Это требование передал Зимину переводчик коменданта города Виктор Киреев, постоянный член офицерского общества.

— Вы же не поручитесь за всех своих учеников, Павел Иванович. Среди них могут оказаться и грубияны. А мы хотим развлекаться спокойно, — пояснил он.

— Для хорошеньких учениц можно сделать исключение, — с громким смехом подхватил Бринкен, бесцеремонно разглядывая высокую тоненькую девушку, сидевшую за роялем. У девушки было бледное лицо и большие мечтательные глаза. Под взглядом Бринкена она покраснела и опустила голову.

— Не смущайте, пожалуйста, Нину, — весело сказал офицеру Виктор.

— Ты нам танцы будешь играть? — спросил он девушку. Та молча утвердительно кивнула головой.

— Нина Огурейко училась в консерватории, а сейчас здесь тапером работает, — пояснил Виктор офицерам.

Те небрежно раскланялись.

Покидая квартиру Зимина, Виктор пожал руку Нины:

— Рад повидаться со старой приятельницей. Девушка снова вспыхнула.

Когда офицеры ушли, Павел Иванович ласково сказал:

— Иди отдохни, Ниночка.

Нина совсем не походила на веселую Асю, но иногда Павлу Ивановичу казалось, что Нина это Ася. С каждым днем росла его привязанность к тихой серьезной девушке…

Нина застала Павла Ивановича, размышляющего над фарфоровыми осколками. Он сразу обратил внимание на ее возбужденное состояние. Обычное мечтательное выражение исчезло из глаз, они гневно сверкали.

— Что случилось? — испуганно спросил Павел Иванович.

Губы Нины беспомощно дрогнули:

— Вы ведь знаете Леночку Пономареву? Вчера к ней на улице пристал пьяный офицер-эсэсовец, стал гадости говорить. Она ударила его по лицу. А сегодня… сегодня… я шла через площадь… Леночку… повесили… На груди у нее плакат с надписью: «За неуважение к великой Германии». А ведь она совсем девочка, в десятый класс перешла.