Геннадий Гончаренко - Годы испытаний. Книга 2 Страница 43

- Успеется еще, товарищ старший политрук, - смутился Евгений.

- На орден сразу хочешь вытянуть? Давай, давай…

Евгений Миронов после удачной снайперской охоты отдыхал обычно в землянке ординарца брата, завзятого песенника Чайки. Раздобыв в трофейной команде полка у младшего лейтенанта Ежа гитару, Евгений наигрывал трогательные цыганские романсы, фронтовые песни.

Вокруг него нередко собирались любители музыки. А фельдшера батальона Валю Пятеркину песни настолько покорили, что она нередко забывала о службе. За это попадало ей частенько и от комбата и комиссара.

В один из вечеров, когда стали собираться песенники, Евгений неожиданно для всех объявил:

- Сегодня концерт отменяется. Завтра иду сдавать боевой экзамен.

На рассвете Евгений разбудил брата. Вчера вечером Натевадзе сказал ему, что перед позициями роты действует очень опасный немецкий снайпер.

- Ну, я его подкую, - сказал Евгений, обращаясь к брату. - Мне для круглого счета до дюжины, ох, как надо еще единичку.

- Ты не особенно бравируй, - ответил комбат. - Осторожно действуй, с умом.

- Будь спокоен, - уверял Евгений. - Он от меня не уйдет.

Миронов- младшнй вскоре отправился на «охоту». В землянку заглянул комиссар батальона Ларионов.

- Я к тебе насчет брата, Александр Николаевич.

По взволнованному голосу Миронов почувствовал, что он пришел не случайно.

- Что насчет брата?

- Напрасно ты в роту Натевадзе его отпустил…

- Почему напрасно? Там немецкий снайпер появился, житья не дает. Я только недавно звонил Натевадзе. Этот фашистский волк за два дня убил и ранил двенадцать наших бойцов.

- Вот, вот, я потому и пришел к тебе. Евгений очень горячий. Да и нет еще у него достаточного фронтового опыта. Полезет на рожон по мальчишеской задиристости. Возьми его пока в штаб. Ну, поживет месячишко, второй, обстреляется, обвыкнется, тогда и на передовую можно. А ты выпер шестнадцатилетнего парня на второй же день после его приезда в полк в самое пекло.

Миронов хмурился, морщился, бросал на комиссара сердитые взгляды.

- Ну чего ты меня уговариваешь? Он не на курорт приехал, а воевать. И тем более он мне брат. Я не могу создавать для него особые условия.

- Особых не надо, но для чего же сразу на передовую?

Миронов даже подскочил.

- Ну чего ты пристал, будто у меня в батальоне других дел нет. Немцы, вон, не сегодня, так завтра в наступление перейдут, а ты - с братом. Сказал, не возьму в штаб, значит не возьму, - отрубил Миронов и, считая разговор оконченным, развернул карту и сел за стол.

- Эх, и упрямый же ты, не слушаешь старших, а попомнишь еще мое слово - пожалеешь.

Ларионов ушел. А вскоре прибежал запыхавшийся Чайка и выпалил:

- Товарищ старший лейтенант, вашего брата ранило.

- Где он сейчас?

- У Натевадзе в блиндаже лежит.

3

К вечеру Евгения Миронова перенесли в землянку комбата.

Миронова- старшего мучила совесть. Он сидел у изголовья побледневшего Евгения растерянный и подавленный и долго не мог прийти в себя. Он доставал несколько раз и прятал обратно портсигар и, поправляя подушку и снимая с повязки соломинку, спросил:

- Больно?

- Нет… В голове только шумит, - стараясь быть спокойным, ответил Евгений. Ранен он был в голову. Судя по пробитой каске, стрелял опытный снайпер. К счастью, пуля прошла касательно, рикошетом, сорвала лишь на лбу и выше виска кожу.

Миронов поглядел в приоткрытую дверь. С вражеской стороны доносился приглушенный гул. Вечерние сумерки наплывали, сгоняя с горизонта кровяные сгустки зари. «Что же это никто не звонит: ни командир роты, ни из штаба полка,- забеспокоился он. - Или передумали и отменили предстоящую разведку?»

Но тут же позвонил Натевадзе и сообщил, что разведка полка уже начала поиски и что начальник штаба капитан Верть находится у него на наблюдательном пункте.

У Миронова от души отлегло. «Значит, все в порядке. На этот раз обошлось без меня»… Но только он успокоился и решил предложить брату поужинать, как вражеская артиллерия открыла такой интенсивный огонь по обороне батальона, что Миронов вынужден был немедленно бежать на свой наблюдательный пункт. «Что там случилось?» Немцы редко ходили в атаку ночью. Может, разведчики растревожили немцев, вот они и обрушились в отместку? Позвонил Изнанкин.

- Что там у тебя творится? Опять, как моя фамилия, все наоборот.

- Сейчас уточню, товарищ майор.

Миронов сделал несколько попыток связаться по телефону с Натевадзе. Телефонная связь была прервана. Он послал связных. В это время на высоте, примыкающей к заводу, поднялась стрельба немецких автоматчиков.

«Неужели они ворвались в расположение роты?»

Наконец возвратился связной.

- Товарищ старший лейтенант, немцы захватили высоту. Командир роты ранен, просит поддержать огнем.

Миронов тут же связался с артиллерийским дивизионом, поддерживающим батальон. Командир дивизиона ответил:

- Ну, а как вести огонь, товарищ комбат? Ведь там и немцы и наши…

Да, вести огонь по высоте было нельзя. Это грозило тем, что могли уничтожить свою же пехоту.

Ночной бой длился чуть ли не до рассвета. Миронов подготовил контратакующую группу и с утра ударил по высоте. Немцы снова были отброшены. Но разведпоиск был сорван и задача не выполнена.

Утром Миронову позвонил Изнанкин, справился о потерях и сказал, что он высылает из полка трофейную и похоронную команду во главе с младшим лейтенантом Ежом.

Глава одиннадцатая

В трофейной и похоронной команде Кузьму Ерофеевича Каменкова приняли тепло и дружелюбно, хотя он слегка и поскандалил со старшиной, наотрез отказавшись сдать свой домашний мешок, заявив, что в нем хранятся ценные для него «трофеи». Вот за это и получил он с легкой руки старшины прозвище Трофеевич. Бойцы прониклись полным расположением к нему за его общительный и простой характер, а вскоре узнали и полюбили его.

- Наш Трофеич на все руки мастер, - говорили они.

Никто не мог соперничать с ним в починке сапог, ботинок и обмундирования. Делал он это по-хозяйски, деловито, осматривал вещь по нескольку раз со всех сторон, задумчиво хмурил рыжеватые брови и, решив, как лучше ее чинить, говорил: «Мы ей дадим реконструкцию…»

Трудно было перечислить все, что знал и умел Ерофеевич, но если не сказать о главном: о его исконной крестьянской любви к лошадям и редком знании, их жизни, и повадок, значит намеренно замалчивать об одном из бесспорных его достоинств.

В перерывах между работой, зная слабость Каменкова к лошадям, друзья упрашивали его рассказать, как он в первый раз на фронте хоронил любимую кобылу. И, несмотря на то, что Кузьма Ерофеевич уже не раз рассказывал эту печальную для него историю, - кто-нибудь, как только во взводе появлялся новичок или гость, просил его поведать все сначала. И было удивительно, что каждый раз, заканчивая свой рассказ об убитой кобыле, Каменков утирал слезу.

Вчера был жестокий бой с немцами за спиртзавод, и похоронная команда полдня работала на погребении убитых друзей и товарищей. Присев отдохнуть, бойцы печально и молча курили. Чтобы развеять эту кладбищенскую грусть, Куралесин сказал:

- И за что, Ерофеевич, бог тебя наказал? Какая кобыла у тебя была и под смерть попала…

- Да и не говорите, робята, - качал головой Ерофеевич. - Золото, а не кобыла. Как жену, любил ее. Заржет, бывало, а у меня сердце защемит от радости. Красиво ржала, стерва, как по нотам, и не то, чтобы так просто, а со значением. Вот ежели она жрать просит, то такие жалобные нотки берет, аж слезы навертываются. А ежели ты ее, к примеру, обидел, она свою гордость знала. Ударил я как-то ее, не помню за что, н зря. Так она голодовку объявила мне. Даю сена - не жрет, сыплю овса - возьмет губами, пожует, пожует и выбросит. А сама такая грустная стоит, того и гляди заплачет. И к кавалерам она была - ух, какая разборчивая. Я бы сказал, гордая дюже. Был такой случай: ласкалась она с Яшкиным трофейным немецким жеребцом. Ну, тот черный, атласный, что у нас был. Запамятовал я, как его кличка.

- Вильгельм! - подсказал Куралесин.

- Вот-вот, он самый. И вот этот Вильгельм долго ее так обхаживал и вдруг увидел кобылу по кличке Калмычка и на нее переметнулся. Как увидела моя Красавица, копытами землю бьет и меня близко не подпускает. А потом как рванется, так и полетел недоуздок. Подскочила к Калмычке и давай ее кусать. В пяти местах оставила раны… Вот тебе и кобыла, а тоже ревность, как баба, имеет.

- Ну при чем тут гордость, Ерофеевич? Кобылы завсегда меж собой грызутся, а жеребцы бьются, коль недоглядишь. Это каждый знает.

- Нет, нет, ты погоди, Куралесин, не забегай вперед. Я не досказал, что дальше-то было. Так вот. Этот Вильгельм на другой день к Красавице моей подлаживается. И с одной стороны зайдет, с другой, и шею выгибает, и ходит перед ней, голову, как гусак, держит, а она озверела, визжит и храпит, будто ее душит кто. Это она разозлилась и так его огрела задними копытами, аж он, бедняга, на землю свалился. Вот тебе и гордость: не подходи близко, ежели не желаю с тобой ничего иметь. Понял, Куралесин?