Валентин Стариков - На грани жизни и смерти Страница 43

У меня отлегло от сердца, затеплилась надежда: может, так и сделают. Как было бы здорово! Но тут же подумал, что вряд ли Военный Совет разрешит разукомплектовать боевой корабль.

Николаев, видимо, догадался о моих мыслях и покачал головой:

— Нет, Военный Совет отклонил эту просьбу, к вам на новый корабль назначен только Смычков.

О Смычкове я знал, он сам просил меня об этом. Я, конечно, не возражал, но не знал, что он обратился в Военный Совет.

— Не хотелось с боевого корабля переводить опытного инженера-механика, но мы пошли на это, зная его строптивый характер. С новым командиром Смычков мог не сработаться. Мы решили отпустить его к вам.

— Ну что же, — сказал я. — И за Смычкова спасибо.

— Моряк-то он неплохой, — сказал Николаев.

— И моряк и специалист отличный, — подтвердил я.

Николаев хорошо знал Смычкова и его старую историю в училище. Знал он и о наших отношениях со Смычковым. Они были дружескими. Несмотря на то что Смычкову частенько и основательно доставалось от меня за его легкомыслие и чрезмерную любовь к свободе действий, он принимал это как должное и никогда не обижался. Совместная наша служба, за редкими исключениями, протекала без осложнений. Мы привыкли друг к другу. И я не удивился, когда Смычков, узнав о моем новом назначении, попросил меня взять его с собой.

Я еще раз поблагодарил Николаева и хотел уже идти, но он задержал меня.

— На большой корабль с желанием идете? — спросил он.

Мне показалось, что в его глазах мелькнула хитринка.

«Знает, а спрашивает еще!» — подумал я, но все же ответил:

— И да, и нет.

— «Да» — потому, что корабль гораздо больше старого, а «нет» — потому, что не хочется расставаться со старым экипажем? — спросил, улыбнувшись, Николаев.

— И с лодкой тоже, — добавил я.

Николаев улыбнулся, и опять его глаза хитровато сощурились.

А помните, с каким настроением вы шли на эту лодку?

Да, помню, — смеясь, ответил я. — Я тогда был не прав, но… и вы были не совсем правы, — не очень решительно сказал я.

Николаев рассмеялся.

Ну вот, видишь, я, хоть и не совсем, но все-таки был прав, а ты — нет!

Мы простились. Николаев пошел в штаб, а я на свою «малютку».

На лодку пришел в тот момент, когда на плавмастерской «Красный горн» играли общий сигнал к обеду.

Меня встретил Смычков. Он помог мне раздеться, и мы с ним спустились в кубрик плавбазы, где в тот момент размещался экипаж подводной лодки М-171. Меня ждали. Посредине кубрика стояли тщательно накрытые три больших корабельных стола, за которыми уже сидели матросы, одетые в чистое рабочее платье. Увидев нас, они встали. Я уже несколько дней не был на «малютке» и сейчас очень обрадовался встрече с товарищами. Здесь были все до одного. Я подошел к каждому и поздоровался за руку.

В кубрике стало шумно. Шли последние приготовления к обеду. Честно говоря, я и не подозревал, что наша встреча будет так хорошо организована. От этой торжественности и в то же время какой-то семейности, среди этих дорогих мне людей, мне стало непередаваемо хорошо. Сейчас, в один из редких моментов, не в деловой и не в боевой обстановке, я смотрел на них другими глазами, Постоянно до предела загруженные делами, мы, несмотря на то что в течение более чём четырех лет были вместе, по-настоящему-то и не знали друг друга. На войне о людях судят прежде всего по их боевым и деловым качествам. Слов нет, это очень много, это главное. Здесь выявляются основные качества человека. И все же, чтобы судить о человеческом характере, этого еще недостаточно. Я хорошо знал, на что способен в бою каждый из ребят, но если бы меня спросили о ком-нибудь, что это вообще за человек, что У него на душе, я бы, наверное, за несколькими исключениями, не смог сразу ответить. Я знал, что Лебедев прекрасный товарищ и отличный специалист. А он, кроме того, романтик, мужественный, очень скромный и чуткий человек. Намного превосходя коллег по мастерству, он никогда не старался подчеркнуть это. Глядя на него со стороны, никак нельзя было подумать, что этот человек страшен для врага. И вообще в Лебедеве сконцентрировались все самые лучшие качества советского бойца — выносливость, смелость, стойкость. С первых и до последних дней службы на флоте он очень тяжело переносил качку, но никогда, даже в самый сильный шторм, не отказывался от вахты. Он пережил огромное личное горе, немцы в Ржеве замучили его мать, все знали, как сильно он ее любил, но никто никогда не слышал от него слова жалобы.

Зубков, Иванов, Мартынов, Тюренков — все они сейчас, в этот выдавшийся среди войны свободный час, тоже выглядели как-то по-другому, Я совершил вместе с ними за два года больше двадцати боевых походов. Около пятисот глубинных бомб было сброшено на нас за это время, мы тринадцать раз успешно атаковали противника, всегда численно превосходящего нас, и не раз едва уходили от почти неминуемой гибели. Казалось бы, в этих условиях можно до конца изучить друг друга. Ведь ничто так сильно не роднит людей, как общая опасность. И все же в эту минуту я понял, что далеко не все знаю об этих ребятах. Каждый старался сказать мне что-нибудь хорошее, и в этом я улавливал какую-то особую душевность, которая, видимо, раскрывается только тогда, когда надолго прощаются большие друзья.

Приготовления к обеду закончились. Смычков, который на правах хозяина руководил торжеством, последний раз деловито осмотрел кубрик.

— Прошу к столу!

Это был большой семейный обед. Казалось, собрались родственники, чтобы проводить одного из членов семьи в дальнюю дорогу. Ребята были как-то особенно настроены, внимательны друг к другу, не было обычного грубоватого матросского юмора.

В конце обеда ко мне подошел Зубков.

— Товарищ командир, скажите на прощанье что-нибудь хорошее.

Я был взволнован такой обстановкой и не сразу нашел нужные слова. Много, очень много хотелось сказать им, но, как бывает в таких случаях, самые нужные, самые хорошие слова не шли, а обычные, казалось, не могли передать всей глубины моего чувства.

Моряки ждали. Я наконец собрался с мыслями и начал говорить:

— Все вы очень хорошие парни и на деле доказали это. Были, конечно, у всех нас промахи, и иногда приходилось из-за этого испытывать неприятности. Но ведь вы теперь-то уж знаете, что без этого тоже нельзя. Главное же в том, что наши ошибки не проходили бесследно. У нас хватало ума и мужества для того, чтобы критически относиться к себе, ну, а там, где немного недоставало этого, нам помогали. На ошибках мы учились воевать, и, кажется, сейчас уже неплохо умеем это делать. В заключение хочу вам пожелать так же хорошо воевать и дальше, до самой победы. Я ничуть не сомневаюсь в ваших будущих успехах. И еще хочу всем вам пожелать самого большого человеческого счастья. Вы его заслужили! Мы очень часто думали про себя и делились друг с другом мечтой увидеть первый день победы. Он придет, непременно придет, только верьте в него, как можно сильнее верьте, и пусть этот день будет для вас счастливой путеводной звездой во всех боевых походах до тех пор, пока над нашей Родиной не вспыхнут зарницы победного салюта. Светлого будущего желаю вам, мои дорогие друзья!

Последние мои слова заглушили аплодисменты. Это были, я чувствовал, очень искренние аплодисменты…

Встреча

Прошло несколько лет. В один из праздничных ноябрьских дней я шел по набережной Невы. Моросил мелкий дождь, но ленинградцев это не смущало. Как всегда в праздники, набережная была запружена народом. Местами невозможно было пройти. С трудом протолкавшись к Литейному мосту, я остановился и стал смотреть на выстроившиеся вдоль берега в праздничном строю боевые корабли. Они стояли нарядные и в то же время строгие. Многие из них прошли войну и для меня были старыми знакомыми.

Я с любопытством рассматривал их, думая о том, что там только люди сменились, а слава осталась за кораблями. Некоторые были с гвардейскими флагами.

И вдруг меня словно подтолкнуло. Совсем близко от гранитной набережной стояла подводная лодка. Что-то очень знакомое было в линиях ее узкого и длинного корпуса. Я ускорил шаг. Лодка стояла под гвардейским флагом. Подошел поближе и увидел свою родную «малышку».

Да, это была она, наша «малютка»! В праздничном наряде, расцвеченную флагами, ее трудно было сразу узнать. Ведь я ее знал другой, незаметной и деловитой, то окатываемой до самой рубки океанскими волнами, то покрытой толстым слоем льда, то с вмятинами на борту после бомбежки. Но всегда дорогой сердцу.

Необыкновенное волнение охватило меня. Разом нахлынули воспоминания, мне захотелось поговорить с кем-нибудь, рассказать о наших трудных и опасных походах.

На мостике лодки кто-то стоял. Какой-то моряк прошел по носовой палубе. Этот незнакомый мне человек был очень похож на нашего командира носовой надстройки мичмана Иванова. Мне живо представилось, как мичман подходит к своей пушке и любовно поглаживает ее рукой.