К. Александров - ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы. Страница 43

Все узнали обо всем этом. Но реакция была разная — по многим причинам. Неистовые колхозники утверждали, что в лагерях им было легче, сытнее и беззаботнее, чем в родном колхозе. После освобождения они получали паспорта, а значит и шанс уйти из колхоза в города. Многие из них становились дворниками, грузчиками и даже извозчиками. Многих засасывала трясина преступного мира. Таким образом, тюрьма была для них родным домом. Все в жизни относительно. И не только пути Господни неисповедимы. Хоть мне тогда еще не исполнилось и тринадцати лет, но я по ряду обстоятельств научился видеть все это без розовых очков. Моему раннему прозреванию способствовали почти повальные аресты среди интеллигенции, в том числе и отца моего. Был я к тому же очевидцем многолетнего страха, каждодневного ожидания ареста того, что «за ним придут». Рассказы отца после освобождения о методах следствия и их жертвах вызвали содрогания в моем детском воображении. В числе жертв была и мать моего друга Виктора, Анна Лобачёва, работник радиовещания, убежденная коммунистка, но очень порядочная и образованная женщина. Она потеряла по очереди своих двух мужей, уничтоженных чекистами, — легендарного чекиста Броневого[264] и партийного руководителя Половцева. В заключение она сама пала жертвой сталинской инквизиции.

Важную роль в моем интеллектуальном созревании сыграли, конечно, моя первая, по-детски чистая и не по возрасту сильная, любовь к моей соученице Асе Могилевич, и тот факт, что ее отец, известный врач «ухо — горло — нос» был также арестован и выпущен почти в одно и то же время с моим отцом. Ася была старше меня на два года и, следовательно, умнее и наблюдательнее. Общее горе сблизило нас настолько, что мы полностью доверяли друг другу. Я любил ее так, что увидел окружающий мир ее глазами, и ее понятия и взгляды стали моими. Под влиянием Аси я понял, конечно, по-своему, по-мальчишески, всю аморальность, жестокость и безумие коммунистической идеи, сеющей вражду и ненависть, особенно в проведении [ее] в жизнь Сталиным и его «соратниками». Аси нет уже давно среди живых, но она жива в душе моей.

Сейчас вернемся к Киеву 1941 года, к этому страшному дому на Короленко[265], 33. В доме не было ни живой души, как говорится. Но в подвале, где находились камеры следственной тюрьмы КПЗ[266], были оставлены трупы убитых перед отступлением заключенных. Дом был заминирован, но немецким саперам удалось вовремя обнаружить и обезвредить взрывные устройства. Дом остался неповрежденным и сослужил верную службу оккупационным властям. Там расположилось с удобством немецкое Гестапо[267], продолжавшее дело уничтожения людей за их взгляды и потенциальную опасность с не меньшей активностью. В 1943 году после «освобождения» Киева советскими войсками вернулись и старые хозяева — НКВД, — [но] уже под другим названием: КГБ при МВД[268]. Меняются только названия и флаги на крыше. Теперь там гордо развевается «жовто-блакитный» с трезубом. «Крепка тюрьма, да черт ей рад» — гласит народная мудрость.

Картина, увиденная мною в подвале, поразила мою юную психику, в глазах потемнело, мысли спутались, и сердце выбивало барабанную дробь. Я схватился за холодную каменную стенку коридора и, не поворачиваясь, попятился к выходу. На лестнице, споткнувшись, упал, встал, развернулся и бегом выскочил в вестибюль мимо копошившихся там людей, вылетел на улицу. «Папа… папа…» — шептали мои губы. Ведь он находился в этом кошмаре два года, а я с мальчишками по вечерам, бывало, прижимал ухо к высокой черной стене, одним углом своим выходившей во двор, в котором мы играли. Иногда нам слышны были раздирающие душу вопли и крики подследственных. Тогда я прислушивался, дрожа от мысли, что это мог быть и папин голос. Мы знали, что он сидит в этом доме. Боже мой, какое счастье, что он сейчас дома! А мог бы…

По дороге домой я дал себе клятву, что пойду сражаться против «Змея Горинчища» при первой возможности. Каждого немецкого солдата при оказии я расспрашивал: «Где части русских добровольцев? Когда придут они сюда?»[269] В существовании таковых я не имел ни малейшего сомнения, это было для меня само собою понятное, логически неизбежное… К великому сожалению, я начал скоро убеждаться, что логика далеко не всегда руководит действиями разумных или, в крайнем случае, считающих себя таковыми людей, даже находящихся на самых высоких ступенях человеческого общества. Но логика — это Божья воля. Кто не выполняет ее — обречен на поражение. Выполняя волю Бога, нельзя никогда забывать о данных Им же границах дозволенного. Кто их переступает, наказывается. Это закон бытия — один из столпов, на которых держится мир человеческий. Рухнет один из них.

Еще одно, казалось бы, небольшое событие в этот незабываемый день возымело роковое значение на формирование моих убеждений, а следовательно, и поступков и их последствий. Выйдя уже вечером на улицу, я услышал звуки музыки и хорового пения из кафе, находившегося в соседнем доме, на углу Прорезной улицы. Окна были завешены. Соблюдался закон военного времени о затемнении, так что заглянуть внутрь было невозможно. Я дерзнул приоткрыть дверь и зайти в помещение кафе. Свет многих зажженных свечей и карманных фонариков освещал небольшую группу немецких военнослужащих. Они сидели за столиками. Один из них, стройный высокий юноша с приятным лицом, сидел за роялем и аккомпанировал, остальные пели: «Ди ганце Вельт дред зих ум дих»[270]. Эти слова и мелодию я запомнил на всю жизнь. Она звучит и сегодня в моих ушах. Потом они пели много незнакомых мне песен. Хотя все сидящие были в военной форме, с оружием, как говорится, в «полном боевом», от картины этой веяло миром, порядком, доверчивостью. Мое непрошеное появление никого не возмутило, не рассердило и даже не удивило. Некоторые заметившие меня даже приветливо улыбнулись и продолжали петь, не выразив ни недовольства, ни недоверия. Это поразило меня до мозга костей.

После наблюдаемых еще вчера дезорганизации, пьянки, матерщины среди советских солдат, наводнявших всевозможные общественные учреждения, да и улицы города, буквально кишевшие отставшими от своих частей неряшливыми, опустившимися солдатами Красной армии, одна внешность подтянутых, со спокойной самоуверенностью и достоинством немецких солдат говорила сама за себя. Вспомнилась с первых дней войны подстрекаемая милицией, парткомами и комсомольскими активистами шпиономания. Каждому прилично одетому человеку буквально не давали прохода по улицам. Его принимали за шпиона, диверсанта, агитатора. Все стены домов были залеплены бездарно составленными плакатами, призывавшими к бдительности, ненависти к врагу и беспощадной мести: «Буде, буде морда быта Гитлера-бандита», «Смерть шпионам», «Убей немца» и тому подобными.

А тут вдруг… Я стоял как «зачарованный странник», смотрел, слушал и думал… Вспоминались слова из учебника истории Покровского, по которому мне пришлось учиться в начальной школе: «Страна наша велика и обильна, но порядка в ней нет. Придите к нам и правьте нами». Слова эти не проникнуты духом национальной гордости, но я невольно вспоминал их и не возмущался ими, как тогда, на школьной скамье, с пионерским галстуком на груди, с зажимом и эмблемой — горящими пяти языками пламени костра. Это означало, как нам тогда разъясняли вожатые, нашу цель жизни — разжечь пожар мировой революции на пяти материках. Как все это было заманчиво, романтично, даже величественно… Казалось, что жизнь имела смысл. Цель жизни была ясно видна, объяснена и понята. Но вместе с тем — Соловки[271], Колыма[272], Печора[273], крики пытаемых за черной стеной НКВД… Эти позорные захватнические войны с Финляндией[274], Прибалтикой[275], Польшей[276], Румынией[277]… Эти анекдоты, скрывающие цинизм проводимой политики и пропаганды о «протянутой братской руке»[278], об «освобождении от цепей», о бездушной жестокости Сталина и его опричников — Дзержинского[279], Ягоды[280], Ежова[281], Берии[282]… Расстрел дяди Володи, издевательства над дедушкой, дядей Вячиком, папой…

Вспомнив о папе, я побежал домой. Меня уж наверняка ждут и волнуются. Время-то было военное… В моей голове звучали заученные и столько раз повторяемые куплеты: «Если завтра война, если завтра в поход, если темная сила нагрянет..»[283] Вот она — эта темная сила…

Вся семья была дома. Все были рады моему появлению и почти не упрекали и не выговаривали за легкомыслие, за то, что поздно пришел домой. Папа ходил по комнате, лавируя между мебелью. Аллочка и мама сидели на диване, слушая с интересом рассказы папы о событиях давно прошедших дней. Впервые в жизни он осмелился рассказать нам, своим детям, правду о своем участии в гражданской войне на стороне белых, о том, что он был в чине капитана, командиром пулеметной роты у генерала Врангеля[284]. Он оборонял легендарный Перекоп. Он был и у Деникина[285], и у Петлюры[286], и в плену у Красной армии. Папа рассказывал о поражении белых и его постоянном страхе быть разоблаченным как белый офицер. «Особенно после того, как я стал отцом вашим, детушки мои родные! — Папа притянул нас к себе и крепко обнял. В его глазах стояли слезы. — О Боже, слава Тебе, что я дожил до этого дня! Неужто их больше нет и не будет больше?..»