Мария Костоглодова - Это было только вчера... Страница 43

Сущенко опускает на рычаг трубку, подходит к чемодану и так же, как недавно Юлия, растерянно стоит над ним, не помня, что собирался в него положить еще.

Снова звонок. Продолжительный и настойчивый. Москва!

Куликов еще издали увидел худую фигуру сестры. Как всегда, Саня встречала его на улице. Они быстро вошли в дом. Лялька сидела на тахте, обхватив колени руками, Лена перебирала клавиши. Чемоданы, узлы, перехваченные ремнями, корзины с провизией были перенесены поближе к двери, чтобы их можно было без задержки выносить.

— Ну что? — спросила Елена.

Куликов натянуто улыбнулся:

— Все нормально. Завод эвакуируется в Казахстан. Переводить на платформы его начнут завтра. Да, не сегодня. Брать с собой можно многое: постель, всякую кухонную утварь, короче, не ограничивают. Но поедете вы без меня. — Он вытер со лба пот, перевел дыхание. Смотреть на своих женщин он не мог.

— Что значит — без тебя? — спросила Лена, держа руку на крышке, рояля.

Если бы она спросила не так спокойно!

— Меня призывают. Сегодня ночью я ухожу. И прошу вас…

Он не мог продолжать. Сестра изменилась в лице, Лялька вскочила, подбежала к ней. Лена не двинулась с места, не повысила голоса, не сняла руку с рояля:

— А твоя бронь?

— Леночка! Лариса! Я не могу говорить об этом с Саней, но вы не она. Пользоваться бронью, когда чувствуешь себя здоровым, сильным, когда знаешь, что на фронте ты во сто крат больше нужен, чем на заводе… Дорогие мои, вы же не захотите, чтобы я возненавидел себя, проклял… Ну, будьте благоразумны.

— Ваня! Что ты наделал, Ваня… — стонала сестра.

— Тетя, успокойтесь. Сейчас же… Папа прав. Папа совершенно прав. Мы должны гордиться им, а не распускать нюни. Когда провожали соседского Маркушу, вы не ломали рук, не причитали: «Маркушенька, что ты наделал?». А он так же — добровольцем… И у него похуже: двое сосунков осталось…

Куликов благодарно слушал дочь. Она стояла подле тетки, спиной к матери, с пылающими щеками, горящим взглядом. Как он любил ее такую! В гневе, равно как и в смущении, Лялька казалась красавицей.

Елена молчала.

«Что она, так и простоит истуканом? Так и не скажет ничего?» — думал он, обнимая и успокаивая сестру.

Но Елена заговорила:

— Давайте обедать. Ляля, достань вина. От пирога отрежь половину, в дорогу папе.

— Мне ничего не нужно. Я ведь с пайком. Вот только белых подворотничков бы.

Саню точно ветер поднял. Всхлипывая, она поставила на стол ручную машину, бросилась развязывать узлы, отыскивая, куда она припрятала полотно. Лялька убежала на кухню. Самый раз подойти к Лене, поговорить. Поговорить? О чем? «Я тебя всю жизнь любил без памяти, а ты меня — нет»? Спросить, отчего двое умных людей не смогли сложить нормальной жизни? О таком ли говорят при расставании?

Не впервые Куликов не знал, с чего начать разговор с женой, но впервые ему не хотелось разговора.

— Ванюша! — Елена увела его в Лялькину комнату, усадила. — Сколько у нас с тобой свободного времени?

Господи, олимпийское спокойствие!

— Через полтора часа я должен быть в военкомате.

— И больше не придешь домой?

— Не знаю. Отправляют нас ночью.

— Так вот, Ваня… слушай! Завод для нас без тебя не существует. — Она качнула головой, не давая ему возразить. — Не нужно. Что бы ты ни сказал, не поможет. Я достану эваколисты в филармонии. Уедем. — Она вздохнула, обняла Ивана Трофимовича. — Не умею я о таком, Ваня, а надо. Ты должен знать: с Виктором меня ничто не связывало. Почему я столько времени молчала? Ты подозревал меня, а подозрение оскорбляет. Но ты помнишь: когда меня в самом деле захлестнуло, я не лгала. Ушла, и все. А вернулась… Большая любовь, Ванюша, должна быть щедрой. Щедро простивший не смеет унижать недоверием. Нет, нет. — Она положила на его руку свою, прозрачную, с длинными пальцами. — Я тебя ни в чем не обвиняю. Разве в том, что ты чересчур меня любил… Виновата перед тобой я. Как ты, Ваня, любят не многие. И не многих. Меня мучает, что ты не был со мною счастлив.

Иван Трофимович слушал жену, потрясенный, с бьющимся, как у мальчишки, сердцем. Но сколько же горечи должно было лечь на его сердце, если в ответ не родилось ни одного благодарного слова!

— Надо ехать с заводом, Леночка! Так проще, легче… — сказал он.

— Все, Ванюша. Не трать время на пустые уговоры. — Она вышла в столовую. — Ляля, обед готов?

Он смотрел, как жена идет — неторопливо, спокойно. Он дивился ее тонкой девичьей талии, высокой прическе. Многие женщины за четыре военных месяца изменились хотя бы в том, что не очень следили за одеждой, прической, внешностью. Лена была верна себе даже теперь, даже накануне эвакуации. Теплый душ перед сном, зарядка и холодный душ утром. Она очень сильная. Однако уезжает он сегодня от нее без боли и тревоги. Словно опали путы, воздух очистился, легко дышится. Неужели он выздоровел?

Шерстобитов мчал машину на недозволенной скорости, остановил ее не перед домом Ивана, а далеко проехав. Лену он увидел во дворе. В легкой сиреневой блузке, в облегавшей бедра юбке, она походила на стройную девчонку. Сумасшедшая! Полотенца развешивает, значит, действительно не собирается уезжать.

— Ты в своем уме? — накинулся на нее Виктор после короткого приветствия. — У тебя дочь. Золовка не первой молодости. На что ты их обрекаешь? Не желаешь о себе, о них подумай.

Лена встряхнула последнее, седьмое, полотенце с широким русским кружевом по краям, перебросила его через веревку, осведомилась:

— Крик продолжишь в доме или здесь?

Она пропустила его первым в комнату, замешкалась в передней. Его злили ее неторопливость, ее спокойствие. Какое ей дело, что у него нет времени? Почему его привело в негодование известие, что она не едет? Его ли это дело, наконец? Сидя в машине, он задыхался от душивших его слов. О, он ей скажет. Он всей ей скажет. Эгоистка! Если ей хочется рисковать собой… Новый поклонник появился? С ним надо ехать? Будь добра. А причем дочь? Он скажет ей!.. Но она вошла, надменно-вежливая, с поднятой бровью, и он беспомощно залепетал:

— Из-за меня не едешь? Обещаю не замечать твоего присутствия. Ты видеть меня не будешь. Елена, образумься. Иван просил.

— Говори тише, Саня больна. Почему ты отпустил Ивана?

— Хо-хо! — Виктор взмахнул перед ее лицом ладонью, похожей на лопатку. — Твой Иван одержимый. Я ругался с ним до хрипа. Ему героизма захотелось. Думает на передовой быстрехонько заработать пару орденов. Слава, черт возьми, посильнее страха смерти.

Его остановил ее полный презрения взгляд:

— Уходи!

Он не понял, что ее возмутило:

— Лена…

— Убирайся.

Она стояла перед ним, сжав кулачки. Его потрясли эти белые сжатые кулачки.

— Лена! Я не заслужил. Было время, вспомни…

— Избавь меня от воспоминаний. Ты пришел попрощаться? До свидания. Передай Любе привет и мое уважение.

— Но…

— Извини, я должна пройти к Сане.

Он был взбешен:

— Эгоистка! Самонадеянная эгоистка!

Лялька лежала на тахте, чутко прислушиваясь к дыханию тети Сани. Проводив брата, Саня слегла. Ничего у нее не болело, но она не имела сил ни говорить, ни есть. Мать только что звонила из филармонии, где получала эваколисты, спрашивала, как тетка?

Словно навязчивый мотив или строки стихотворения, преследовала Ляльку фраза, нечаянно услышанная ею в день отъезда отца: «Я тебя ни в чем не обвиняю. Разве в том только, что ты меня чересчур любил?». Войдя тогда, Лялька немедленно скрылась. Нельзя мешать им. Пусть объяснятся. Но все в ней воспротивилось словам матери. Винить человека за сильную любовь! Нет уж, мама. Положи руку на сердце и признайся: не могла ты на сильное чувство ответить таким же. А вот я своего Мишку…

Неожиданно стало тревожно. Что, если она любит Мишку больше, чем он ее? Нет, его письма полны откровенной тоски по ней. Не бывает «чересчур», если любовь обоюдна.

Так Лялька доказывала себе, а оброненная фраза с липким «чересчур» продолжала преследовать. Чтобы избавиться от нее, она принялась за письмо к Михаилу. Начала его словами:

Все, что слишком, —                               плохо, конечно,слишком радоваться,слишком грустить,слишком бодрой быть,                                слишком беспечной,слишком нежной, слишком любить.Мера!        Где же ее граница?Как узнать,                 что вот он, предел?Как идти и не оступиться,чтоб ты сам за себя не краснел?

Обычно рожденные строки приносили поначалу радость. Через какое-то время Лялька разочаровывалась в них, рвала, швыряла написанное в корзинку. Сейчас она прочитала новое стихотворение и поморщилась. Стоит ли его отсылать? Не поймет Миша, встревожится. Да и причем он? Матери нужно прочитать. Конечно, ей. Что же не идет Динка? Обещала и не идет.