Виктор Бычков - Вишенки в огне Страница 44

– Гос-по-ди-и-и! Пресвятая Дева Мария! Матерь Божья! Прости меня, грешную-у – у, простите, людцы добрые-е-е! – осеняла себя крестным знамением и кланялась, осеняла и кланялась.

Старик слез с кровати, подошёл к женщине, поднял, повёл к выходу. Она повинилась беспрекословно, шла, не сопротивляясь, безропотно, не видя и не понимая – куда и зачем.

А Емеля привёл Агашу в домик священника, дверь не стал закрывать, усадил за стол, взял в руки лежавший на скамейке платок, отошёл в дальний угол, принялся размахивать им над головой.

– Дьявол! Дух дьявола! Фу-у – у, воняет дьяволом! Изы-ы-ыди, сатана! Уходи, нечистая сила!

Женщина сжалась вся, втянула голову в плечи, замерла, поражённая.

– Емеля за водой пойдёт, воняет. Чистить надо.

– А – а, я поняла! – Агаша подскочила со скамейки, обняла, прижалась к старику на мгновение, снова отпрянула. – Я поняла, поняла, Емелюшка! Чтобы и духу не было, так?

– Воня-а – е-ет, воня-а-е-ет, – повторял Емеля, размахивая платком. – Изыди, изыди, нечистый дух, – а сам уже взял ведро, направился на улицу, к колодцу. – Изы-ыди, сатана, нечистая сила, – твердил всю дорогу старик.

Сначала управилась по хозяйству, потом взялась за уборку.

Постель вывесила во дворе на верёвке проветриваться, скоблила голиком пол во всех комнатах, в сенцах, даже ганки вычистила до желта. Всё это время Емеля находился рядом, потирал руки, неуклюже пританцовывая.

– Уходит, уходит, слава Богу, уходит.

Потом резко выбежал во двор, вернулся с пучком полыни, стал растирать её в руках, рассыпать по избе, с удовольствием шмыгая носом, то и дело с силой втягивая воздух, принюхиваясь.

А когда хозяйка скомкала новое платье, в котором встречалась с комендантом, бросила в огонь печи, следом полетел туда же красивый платок, который недавно подарил Вернер, старик встал на колени перед иконой, принялся молиться, бессвязно что-то бормоча. Только после этого сел за стол, взял приготовленный ему завтрак, приступил завтракать.

Агаша поняла, что прощена Емелей. Но не всё так просто, чтобы вот так легко прервался, закончился её роман с немецким офицером, оккупантом, убийцей. Помолилась, вычистила избу – и всё, всеми прощена? Ой ли? Но как его выбросить из сердца? Ведь она сама была уверена, твёрдо уверена, что искренне любит Карлушу. Да и сейчас ещё не всё понятно в груди женщины. Сердце, душа её на распутье мечутся, мечутся, не могут понять, по какой дороге идти, к кому голову склонить. Испугалась пророчеств юродивого, и всё вернулось на круги своя? Осталось разобраться самой в себе, разобраться так, чтобы не казнить себя больше, не причинить боль родному, законному мужу. Но и офицера-то, Карлушу она любит, чего себя обманывать. Как вырвать его из сердца? По – живому? С кровью? Петя? Петя? Вроде как Богом данный законный супруг, в церкви повенчаны. Бросить Петю? Но Карлуша не делал никаких предложений. Поматросит и бросит? Непохоже. Клялся в любви и не единожды. Что дальше? Значит, любовь без будущего? А такое возможно? Впрочем, говорил, что его покойный отец был бы в восторге от такой невестки, а мама в Берлине будет очень рада выбору сына. Что это, если не предложение? О-о-ох! Голова кругом. Может, бросить всё да бежать, как тётя Глаша, в омут? Нет уж! Это не по ней, Агаше! Она сможет устоять, сможет вырвать из сердца Карлушу. Ведь жила же она эти долгие двадцать лет без него, и ещё жить будет. Проживё-о-о – от! Да, будет трудно, страшно трудно, но она сдюжит. Что ж, она так слаба, что бы с собой не справиться? Нет, конечно. Она сильная! Очень сильная!

– Открой, Агафьюшка, открой, радость моя, – нежный голос Карлуши ворковал за дверью, звал к себе.

Хотела не отзываться, затаиться, промолчать. Даже предложила Емеле ночевать у себя в доме. Но тот воспротивился.

– У Емели дом есть, своя избушка. Мамка там приходит по ночам. Придёт, а её Емели нет! Нехорошо это, нехорошо.

Тогда, было, к Емеле в избу хотела, там спрятаться. Или к родителям в Вишенки? Но как от себя спрячешься, куда? Если рвать, то рвать надо по живому: ра-а – аз – и всё!

Как не своими ногами подходила к двери. Одна половина женщины готова была бежать, лететь навстречу к любимому, а другая заплетала ноги, не давала первой побежать, разогнаться, взлететь.

– Не ходите больше, – произнесла деревянным языком. – Не ходите, – и сама разрыдалась, села у двери, до боли зажала рот ладонью.

– Что, что случилось, любимая? – голос за дверью терзал душу, лез в неё, ворочался там, рвал, причинял ужасную боль. – Я взломаю дверь! Слышишь, Агафьюшка? Взломаю! Дам команду, и солдаты разнесут её в два счёта!

– Не-е-ет! – ещё хватило сил ответить, удержать Карлушу от необдуманного шага. – Если только попытаетесь, я покончу с собой. Или вас убью.

– Что ж так трагично, любимая Агафьюшка? – она слышала его голос, понимала, что говорит он искренне, страдает от любви к ней, но не может помочь ему, себе.

Вернер не поверил, подналёг на дверь, и в ту же секунду в нос ударило резким запахом керосина: это Агаша расплескала вокруг себя керосин, что стоял в сенях для лампы, затрясла коробком спичек.

– Не смейте! Слышите?! Не смейте! Ещё один раз, и всё! Я сожгу себя!

– О-о – о! Неужели? Как же так, Агафьюшка? Как это понимать?

– Грех, тяжкий грех, – шептала про себя, а хотелось кричать, орать во всё горло, на весь белый свет.

– Я подожду, приду позже, – голос за дверью уходил, удалялся, а она продолжала сидеть на полу в сенцах, не замечая, не ощущая резкого запаха керосина, невидящими глазами уставившись в темноту.

Последующие дни бежали, мелькали один за одним, похожие как две капли друг на друга. Нудно моросил дождь, похолодало. Отголоском доносились до Слободы, до Агаши новости из Вишенок, из Пустошки, где партизаны начали настоящую войну против немцев. Поговаривали, что несколько раз Вернер с комендантской ротой пытались пробиться к деревням, но так и не удалось. Последний раз на помощь немцам пришли солдаты из района, бой был тяжёлый, кровопролитный, и всё равно деревеньки устояли. Сейчас вроде затишье. Но надолго ли оно? Однако немцам так и не удалось вывезти урожай, что собрали по осени взбунтовавшие, восставшие против оккупантов Вишенки и Пустошка, не смогли войти в деревушки, занять их, подчинить себе эту небольшую территорию на границе России и Белоруссии, хотя войска Гитлера уже подходили к Москве.

Агаша очень сильно переживает за родных и близких ей людей там, в Вишенках. Как они, что с ними? Слухи доходят один страшнее другого. Говорят, в Пустошке со всех домов осталось не больше половины: все остальные сожгли за время боёв. А там сестра Надя с племянником. Что с ними? Живы ли, здоровы ли? Да и в Вишенках, говорят, ситуация не лучше. А тут ещё свёкор поведал в тот раз, когда приезжал ещё до боёв, что Кузя, Кузьма пришёл с войны, раненый сильно, инвалидом останется. Тоже на руках у Нади в Пустошке, на её иждивении. Мамка с папкой не может быть, чтобы не помогали. Помогут, поставят на ноги брата. А то, что инвалид? Не страшно. Голова у Кузьмы на месте, не пропадёт. Главное – живой!

Женщина боялась признаться самой себе, что больше всего волнуется не за своих людей, земляков, а за Карлушу. Сердце её разрывается на две части. Одна половинка терзается за родных, за близких ей людей. А другая – за любимого мужчину, за немецкого коменданта, врага, оккупанта, убийцу. Да, ей кажется, что за Карлушу она переживает больше, чем за родных, за земляков.

Умом понимает, что это стыдно, грех перед родными людьми, однако… Она знает, что люди укроются в лесах, есть семейный лагерь с землянками, со всем необходимым для жизни на первое время. А вот Карлуше спрятаться негде. Каково ему в этих боях? А вдруг убьют его? Как она потом жить будет? Агаша как представит себе незащищённым своего Карлушу, все пули и осколки летят только в него, он мечется, мечется, пытается спастись – и всё, теряется рассудок.

Умом понимает, что надо, наконец, определиться, а душа не позволяет.

– За что такое наказание на мою голову? – не один раз спрашивала она, стоя на коленях у иконы со слезами на глазах. Сколько слёз вылила в подушку по ночам?

Масла и в без того терзающую страшным огнём душу подлило новое ощущение себя как женщины: она беременна! Сначала не поверила сама себе, думала, мало ли что? День-другой и всё встанет на свои места, организм войдёт в норму, в привычный ритм. Ан, нет! Бе-ре-мен-на! Что ж, она, дура, что ли, не понимает, что почём, что за чем следует? И когда осознала, что ребёнок зародился в её теле во время отсутствия законного мужа, потеряла сон, потеряла покой, потеряла саму себя: как дальше жить? Как смотреть в глаза мужу, родителям, знакомым? Что бы ни делала, где бы ни была, в голове назойливо сверлила одна единственная мысль: что делать? Как выйти из этого положения?

После того раза, когда не открыла дверь Карлуше, больше с ним не виделись, он не приходил. Нет, она не забыла его, нет. Просто стала привыкать к его отсутствию, а так думала о нём всегда, ежедневно, ежечасно, каждое мгновение не выпускала из головы мыслей о любимом.