Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4 Страница 44

Мое поведение стало не на шутку раздражать начальство. В середине мая меня вызвал заместивший на время уехавшего в командировку адъютанта капитан. Не входя в подробности, он сказал мне, что мое поведение недопустимо, и, если я не изменю его, меня отошлют в лагерь.

Полагая, что капитан говорит о лагере военнопленных (зловещая реальность концлагерей вошла в мое сознание позже — в казачьем этапном лагере), я возразил капитану, что я пришел в немецкую армию не из лагеря военнопленных, и отослать меня туда они не могут. Более того, я пришел в армию, чтобы бороться против большевизма, а не исполнять обязанности кочегара в военной форме и денщика. Я потребовал моей отправки на фронт.

Капитан не ожидал такого ответа, не повторил своей угрозы и отпустил меня. Я вышел от него с облегченным чувством человека, высказавшего то, что было на сердце. Между тем тучи сгущались надо мной. Однажды на пути к себе в барак, я увидел шедшего мне навстречу товарища-немца оберефрейтора Леопольда Новака из наших шоферов, родом из Бреславля. В нескольких шагах от меня он сбавил шаг, повернул голову и промолвил: «Георг, ты слишком много болтаешь. Не таким, как ты, свернули голову».

«Я не знаю, о чем ты говоришь», — вызывающе возразил я, приостановившись. «Смотри сам. Я предупредил тебя».

А еще через несколько дней, когда я в кочегарке поддерживал температуру в котлах, ко мне спустился из своей остекленной комнаты под потолком котельной старший мастер и сказал мне: «Георг, позвонили из штаба. Ты должен немедленно явиться к адъютанту с поясом и стальным шлемом на голове».

Что же это могло быть? Почему такая официальная торжественность? Я быстро пошел в барак, оделся согласно приказу и направился в здание штаба. В кабинете сидел за письменным столом вернувшийся из командировки обер-лейтенант Лонгвитц.

Я щелкнул каблуками, отдал честь: «Ефрейтор Круговой явился по приказу».

Обер-лейтенант вперил в меня взгляд и, оставаясь сидеть, резко сказал: «Георг, ты ведешь антинемецкую пропаганду». «Позвольте, г-н обер-лейтенант, я прошу привести доказательства». Лицо адъютанта вспыхнуло, он поднялся из-за стола и, сдерживая гнев, крикнул: «Если это тебе говорит немецкий офицер, ты должен сказать: «Так точно!»

«Никак нет, г-н обер-лейтенант. Здесь речь идет о моей жизни. Я требую доказательств».

Никак не ожидая такой дерзости, адъютант утратил самообладание и, больше не сдерживая себя, заорал на меня: «Афонька Русских, твой товарищ («камерад»), регулярно доносит на тебя фельдфебелю Шееру, что ты слушаешь враждебные радиопередачи и рассказываешь о них своим русским товарищам! Ясно?» «Так точно, г-н оберлейтенант!» «Вон!!!»

Козырнув по уставу, я вылетел из кабинета адъютанта.

Афонька Русских был сибиряк, Хи-Ви из советских военнопленных. Я никогда с ним не враждовал. Особых пронемецких симпатий он не проявлял. Скорее наоборот. Почему он меня предал, не знаю. Доносительство, «стукачество», было частью советского воспитания, изгадившее душу русского человека.

Наказание не заставило себя долго ждать. В концлагерь меня все-таки не послали. Очевидно, меня не хотели погубить, и я до сих пор сохраняю, за малым исключением, добрую память о моих командирах и товарищах-немцах. Тем не менее, меня решили серьезно проучить и послали, как представляли в штабе, на тяжелые земляные работы. Мои немецкие товарищи особого сочувствия не проявили. В конце концов, я легко отделался. А они меня предупреждали. Да, это были настоящие земляные работы с лопатами и тачками. Внутри высокого, поросшего редкими соснами, песчаного пригорка за офицерским казино, в стороне от футбольного поля, намечали соорудить подземный бункер для командующего воздушной обороной Берлина генерала-лейтенанта Адольфа Галланда. Генерал Галланд, один из самых выдающихся летчиков-истребителей ІІ-й Мировой войны (в его послужном списке значилось 103 сбитых им в воздушных боях на западном фронте самолетов противника), кавалер Рыцарского Креста с дубовыми листьями и бриллиантами, переехал поздней осенью 1943 года в Бердин-Кладов, Готенгрунд, после того, как его главная квартира в Берлине стала жертвой бомбардировщиков союзников. Переехав в наш военгородок, он вселился со своим штабом в здание, где сначала разместили наш штаб, а нас перевели в прозаические деревянные бараки.

Я не знаю, когда и по каким соображениям решили построить для прославленного генерала и его штаба бомбонепроницаемый командный пункт воздушной обороны столицы. Знаю, что он не был построен, и закончить его постройку было вообще нельзя по очень простой причине: строили его солдаты этапной роты. В состав роты входили солдаты Войск Связи ВВС, по разным причинам временно прикомандированные к полку. Своим домом наш полк они, естественно, не считали и жили в ожидании предстоящей отправки на фронт или в другие части ВВС в тылу. При всем уважении к герою-генералу тратить свои усилия на реализацию без того фантастического проекта, они без всякого злоумышленного сговора не собирались и, соответственно, старались облегчить условия труда.

Когда я присоединился к этой невероятной бригаде землекопов от авиации, она состояла примерно из полувзвода солдат во главе с фельдфебелем. Ее состав поразил меня своей пестротой. В ней уживались люди различнейших интересов и политических взглядов: руководитель ячейки правящей партии в берлинском рабочем районе, активист гитлеровской молодежи, бывший социал-демократ, студент Берлинского университета, торговый представитель, имевший до войны коммерческие связи в Англии, фельдфебель, разжалованный за нанесение в пьяном виде увечья офицеру комендантского патруля, призвавшего его к порядку (на пути из Франции на восточный фронт он устроил шумную пирушку с товарищами в номере потсдамской гостиницы). Его сослали в штрафной батальон. Штрафники не заслуживали чести сражаться на фронте и трудились в Белоруссии в тягчайших условиях. Отработав свой срок, он прошел «фронтовое испытание» в партизанских районах. Теперь он ожидал восстановления в звании и нового назначения. Были еще среди нас один судетский немец и художник. Последний набросал карандашный рисунок с натуры: я сидел задумавшись на валуне, опираясь на лопату.

Рано утром бригада собиралась на месте работы. Сразу же посылали двух солдат на вершину пригорка в дозор. Их задача была предупреждать нас о приближении начальства. Затем двое или трое солдат спускались под землю: они гнали шахту в толщу пригорка и выбрасывали наверх землю, которую мы вывозили в тачках за пределы рабочего участка. Однажды произошел трагический случай: в шахте обломились деревянные скрепы, и песок засыпал молодого солдата. Какая ирония судьбы! Выжить на фронте и задохнуться в глубоком тылу под грудой песка на, по существу, бессмысленной работе.

Работали мы не спеша час-два. Затем фельдфебель объявлял перерыв. Во время перерыва шли оживленные разговоры о жизни в мирное время, о семьях, о военных эпизодах. Исчерпав повседневные темы, иногда переходили на политику. О Гитлере никогда не говорили, но в остальном замок на рот не навешивали. Судетский немец восхвалял жизнь в Чехословакии до присоединения судетской области к Германии. Коммерсант-англофил критиковал экономическую политику национал-социалистов. Социал-демократ нападал на политическую систему.

Подошла и моя очередь. Фельдфебель спросил меня, что мне не нравилось в моей стране и что побудило пойти с немцами против большевиков. Я принял наивный вид и ответил: «У нас нет свободы. Только одна партия. Один вождь. Кто против вождя, тот — враг народа. Как же можно так жить?» Фельдфебель посмотрел на меня с неописуемым изумлением: он не предполагал, что я такой болван. «Так почему же ты здесь? У нас то же, что и у вас!» А берлинский студент задал дополнительный вопрос: «Так ты думаешь, что демократия лучше?» Я пожал плечами и ничего не ответил: я не знал, что такое демократия.

В другой раз меня спросили, что я думаю о Германии. Я ответил, что «немецкий народ — великий народ. Народ Гете и Шиллера. Но его погубит СС». Мне никто не возразил. Только в конце рабочего дня ко мне подошел солдат из гитлеровской молодежи и посоветовал: «Георг, ты лучше молчи. Не вмешивайся. Это наше немецкое дело, и мы сами разберемся».

На следующий день коммерсант-англофил принес мне книгу — самоучитель английского языка и доверительно сказал: «Георг, ты видишь, что вся эта лавочка идет к черту. Вот, учи английский язык. Он тебе еще пригодится».

Иногда во время таких перерывов дозор на вершине пригорка замечал приближающегося офицера, и к нам доносился крик: «Воздушная тревога!» Мы сразу же хватались за лопаты и тачки. Появлялся высокий пожилой капитан с Железным Крестом на черно-белой ленточке (награда 1-й Мировой войны) на мундире. Фельдфебель рапортовал. Капитан принимал рапорт, с похвалой отзывался о кипевшей вокруг него работе, спрашивал, в чем мы нуждаемся, и удалялся.