Евгений Войскунский - Мир тесен Страница 44

— У-у, Мамай чернопопый, — сказал Саломыков.

Ахмедов приходил в себя — застонал тихонько, глаза его выкатились из-под век, но были еще подернуты туманом. Я сидел над ним на корточках. Ну, ну, очнись, Алеша, ну же…

— У нас в Крыму тоже полно татарвы, — сказал Саломыков. — Тубетейки-таратайки…

— Заткнись! — крикнул я, вздернув голову.

— Рот затыкаешь? — Улыбка Саломыкова показалась мне радостной. — Нам рот не заткнете! — повысил он голос. — Мы вас всех…

Я не дослушал гнусную матерщину. Впоследствии, когда я вспоминал, что произошло, я убеждался в справедливости выражения «невзвидев свету». Так оно и было… словно темной шторой задернуло зимний день… резко поднявшись, я слепым ударом головой в грудь сбил Саломыкова с ног…

В следующий миг пелена спала с глаз, я с ужасом увидел, что Саломыков барахтается в проруби, в ледяной каше, среди опрокидывающихся под его тяжестью льдин. Я подал руку, он ухватился, я потянул. С оскаленным ртом, часто дыша, Саломыков выполз на кромку льда. Склянин стал с него срывать тяжелый промокший маскхалат, приговаривая:

— Двигайся, двигайся, Мишка… Замерзнешь…

И уже поспешал к нам Жолобов, издали увидев неблагополучие на нашем участке трассы.

— Вы, петухи! — кричал издали. — На минуту вас не оставь! Ну? — крикнул, подбежав, переводя дух. — Что стряслось?

Мы со Скляниным растирали Саломыкова, а тот лязгал зубами, подпрыгивал. Его мокрые валенки быстро покрывались ледяной коркой. Ахмедов медленно, как во сне, подымался на ноги. Один Маковкин стоял недвижно, держась за рукоять пилы, и сонно смотрел сквозь узкие щелки век на нашу суету.

Треска с ходу разобрался в обстановке. Усадил Саломыкова на сани, велел Склянину отвезти его на форт, в санчасть, да поживее, одна нога здесь, другая там, не то Саломыков «укатается в статуй».

Молча я выслушал гневные выкрики мичмана. Это был «предварительный разговор», а наказание за драку еще будет, пообещал он.

Настал день, когда трасса была прорублена на протяжении почти полутора километров. Можно было поднимать кабель.

Накануне ночью форт открыл огонь. Наш глухой, без окон, каземат наполнился громами. Воздух упругими толчками бил в уши, нары под нами сотрясались, и было странное чувство, что пришел в движение и поплыл по штормовому морю наш гранитный островок. Стрельба продолжалась минут двадцать, потом все смолкло, и я уж стал засыпать, сжавшись под одеялом и шинелью, как вдруг начался обстрел форта. Короткий нарастающий свист — и протяжный, неторопливый рокот разрыва… Еще… еще… Рвануло близко, дверь сорвало с запора, она распахнулась, впустив в кубрик тугую волну воздуха, отравленного тротиловой вонью. Меня подбросило, прижало к стене… в следующий миг я распластался на нарах… и опять свист, рвануло где-то над головой, посыпалась штукатурка… Я увидел: в гаснущей красноватой вспышке света кто-то длинный, кажется Радченко, метнулся к двери и закрыл ее со стуком — и, будто дожидаясь этого, сразу воцарилась тишина. Я прислушивался — не только ушами, но и всем телом, кожей всей. В мертвой тишине, в грозной темноте прислушивался наш кубрик к ночному голосу войны. И вскоре опять заговорил форт, опять наполнился кубрик громом и рокотом тяжелой артиллерии. А когда умолкли пушки, тишина уже казалась неверной, и я так и не спал до утра. Уже перед самой побудкой задремал было и сразу увидел свой возвратный сон: ищу укрытия под стеной, а стена вдруг без шума, без звука разламывается и начинает медленно падать на меня…

Веселая ночка, черт дери!

За завтраком Жолобов сообщил: обстрел был с северного берега, повреждено одно орудие, два комендора ранены. А наша стрельба сорвала попытку противника выйти на лед. Какая была у него цель? Неизвестно.

Саломыков рассказывал, как его ударило куском штукатурки. Он после ледового купанья не превратился в «статуй», в санчасти его растерли, отогрели, только кашлял он простуженно, будто лаял. И уже дня три был необычно молчалив и мрачен, не подначивал Ахмедова, а меня словно не замечал. Сейчас, за завтраком, отпивая из кружки чуть подкрашенный заваркой и чуть подслащенный горсточкой песка кипяток, он говорил:

— Лежу, затаился как мышь, а тут р-раз! — по башке прямо, я рукой нащупал — а это щекатурка! — И, покашляв, снова начинал: — Лежу как мышь, понимаешь…

В восьмом часу спустились с гранитных ступеней на лед и пошли, таща сани с инструментом. Только вышли за колючую проволоку, как навстречу — четверо, тоже, как мы, в маскхалатах и тоже тянут волокуши, только на них человек сидит.

Остановились. Один из них сразу сел в снег. Наш мичман вступил в разговор с ихним старшим. Я вдруг услыхал знакомый голос — такой, знаете, отрывистый, с хрипотцой. Подошел ближе — ну точно, Щербинин! Сошлись два мичмана…

На нем под распахнутым халатом был белый полушубок. Автомат, только не «Суоми», а новенький ППД висел на груди, прихваченный инеем, как и торчащая над ним черная борода. Щурясь от ветра (пурга начиналась в то утро), говорил Щербинин:

— …а группа сошла на лед большая. Я сперва, как к Зинченке подполз, решил — сами управимся, а потом гляжу в бинокль — нет, много их, с пулеметами идут. Без артиллерии не обойтись. Из будки позвонил в батальон, ну а дальше…

— Дальше мы слыхали, — сказал Жолобов. — Холодно вам, поди, на льду?

— А ты думал? Селезенка к печенке примерзает, еле отдираем. — Щербинин снял меховые рукавицы, скрутил самокрутку, затянулся и тут увидел меня. — Здорово, Земсков, — раздвинул замерзшие губы. — Ты что? В кабельщиках ходишь?

— Хожу.

— Всегда лучше всех устроишься, — подначил Щербинин. — Мы тут в ледовых патрулях замерзаем. Вон Зинченко ноги поморозил, — кивнул он на волокушу. — А ты как огурчик. Починил кабель — и нах хаузе. Молодец.

— Да уж, — подтвердил я без улыбки. — Работенка не пыльная. Любой позавидует.

Зинченко сидел на санях-волокуше, свесив голову на грудь. Он был без халата, длинная шея беззащитно торчала из овчинного полушубка. Автомат лежал рядом, он его придерживал рукой.

— Здорово, Зинченко, — сказал я. Приятно было видеть ребят из моей хорсенской роты. — Как же это ты, а? В валенках не уберегся.

— А шо валенки? — Он повернул ко мне маленькую, будто птичью, голову. — Вся жизня на снегу, тут не тильки пальцы отморозишь, а… Здрасте, — запоздало ответил он, мигая заиндевевшими ресницами. — Ты откуда свалился? А я ходить не могу.

— Зямков, дай закурить, — услышал я еще один знакомый голос и уставился на бойца, тянувшего волокушу, а теперь стоявшего с постромками в руке. Сквозь косо летящий снег я узнал Митю Абрамова, крепенького мужичка из марийской глубинки. Разглядел в вырезе капюшона его узкие глазки, обсыпанные рябью оспин.

Я обрадовался ему, как брату. Я отсыпал Абрамову махорки на газетный клочок. Чуть ли не весь наш десантный отряд охранял теперь кронштадтский лед. На льду и жили — в будках, в шалашах, сделанных из облитого водой снега.

Нет, не весь гангутский десантный отряд был в сборе. Мысль о тех, кто остался на подорвавшемся транспорте, была как рана. Мне было голодно, сил не хватало для работы и жизни, да и не только мне, — вон ребятам из лыжного батальона как трудно приходится, но еще хуже было тем, оставшимся… Наверно, их уже и в живых-то нет…

— Мичман, — сказал я, поворотясь к метели спиной, — ничего не слыхать о ребятах? Ну, кто на «Сталине» остался?

Щербинин посмотрел на меня, быстрыми затяжками докуривая самокрутку.

— Лично я не слыхал. На льду, в батальоне, их никого нету. А ты что слыхал?

— Ничего… Значит, бросили их там, на минном поле… Он промолчал. Сильным щелчком вогнал окурок в снег.

— Как же это бросили столько людей? — с горечью повторил я. — Неужели даже не пытались спасти?

— Ну, кабельщики, бывайте, — прохрипел Щербинин. — Нам на форт надо — Зинченко сдать в санчасть. Шиповников, чего уселся?

Боец, которого он окликнул, не шевельнулся. Словно заснул, сидя на снегу, низко опустив голову между колен в ватных штанах. Щербинин схватил его за капюшон маскхалата, встряхнул:

— Вставай, Шиповников! Ну? Кому говорю?

Боец медленно поднял голову, плотно обжатую ушами шапки. Я увидел остановившиеся глаза и подумал невольно: «Его доконали голод и холод». Весь он был потухший. Ни слова не промолвив в ответ на энергичные высказывания Щербинина, Шиповников поднялся, как поднимаются четвероногие: сперва встал на ноги, потом оторвал от снега руки. Медленно выпрямился. Черт, подумал я, неужели и нам предстоит вот так… по-животному?.. Нет, нет… уж лучше пулю в лоб…

Метель стегала нас длинными снежными плетьми. Я шел, оставляя за собой две пушистые борозды, снег быстро их заносил, — вот так и сгинешь, не оставив по себе и следа, все занесет снегом забвенья.