Александр Проханов - Пепел Страница 44

– Уедем? – повторила она.

– Уедем, – сказал он, целуя завиток на ее голой шее.

– Надо идти. А то мамка заругается.

Они спустились к селу, и перед тем, как разойтись, он вынул из мешка птицу и подарил ей. Птица была еще теплой, с гибкой шеей, длинным отточенным клювом. Верка взяла птицу и исчезла в темноте проулка, где длинно, в ряд, горели желтые окна.

Когда он вернулся домой, тетя Поля со своей высокой кровати сонно спросила:

– Что, пустой?

– Пустой, – тихо рассмеялся он, чувствуя блаженную пустоту и сладкую усталость. Засыпал, улыбаясь, мысленно целуя теплый завиток на женской шее. «Какая война? Какое грозное будущее, когда настоящее так чудесно».

ГЛАВА 14

Приближался День Победы. Над сельсоветом, над конторой совхоза, на некоторых избах появились красные флаги. Крестьяне готовились сажать картошку. Извлеченные из холодного подпола мешки и ведра картошки были перенесены на терраски или в сени, и в клубнях начинали проклевываться глазки, острые белые или лиловые ростки. Суздальцев отправился на опушку ближнего леса, где его поджидал лесник Сергей Кондратьев, чтобы отмерить пустошь, на которой надлежало посадить молодой лес. Проходя по селу мимо памятника павшим солдатам, Суздальцев увидел, что оградка памятника раскрыта, и там собралось несколько женщин – вдов с ведрами. Они моют памятник – стоящего на постаменте солдата-знаменосца и коленопреклоненную, печальную вдову. Скульптура была выкрашена алюминиевой краской, которая потускнела за зиму. Вдовы омывали памятник теплой водой, чтобы к празднику Победы покрасить его в серебряный цвет. Суздальцев видел, как печально и бережно они омывают солдата и склоненную женщину, и подумал, что так обмывают дорогих покойников.

У леса, в том самом месте, где несколько дней назад он стоял на «тяге», под березой его ожидал Кондратьев. Он прикатил сюда на телеге, запряженной худой, белесой, в яблоках лошадью. Прихватил с собой плуг. Теперь телега распряженная стояла у березы, в ней краснела бензопила, валялся топор. Кондратьев поправлял на лошади сбрую, укреплял ременные тяги, ведущие от хомута к плугу. Стальной плуг, с рукоятями, колесиком, литым ножом и лемехом, покрытым налетом ржавчины, стоял на земле, слегка погрузив свое лезвие в жухлую траву.

– Вот сейчас мы ее обратаем, – говорил лесник Суздальцеву, похлопывая лошадь по горбоносой голове. – Маленько ее по луговине поводим, вспашем, а потом елочки из питомника привезем и посадим. Посадишь ты лес, Андреич, старым станешь, придешь сюда. Ба, да здесь бор стоит, в елках птицы и белки живут, у корней грибы растут. Вот и скажешь: «Не зря я жизнь прожил. Лес посадил».

Лошадь слушала его, моргая большими коричневыми глазами, шевеля белыми ресницами. Суздальцеву нравился Кондратьев, его основательность, его способность во всем видеть разумную пользу, всякий труд использовать на улучшение и благоустройство жизни. Еще недавно, зимой, он учил Суздальцева работать топором, выкалывать паз в длинном смолистом бревне. Терпеливо поправлял и учил. И теперь был готов продолжить свои уроки:

– Ты, Андреич, если переселился в деревню, должен уметь крышу крыть, колодец копать, огород пахать. Так что давай, учись!

Он ухватился за рукояти, держа в кулаке длинную узду. Зачмокал, засвистал, задергал повод, разворачивая лошадь. Рывками, напрягаясь всем своим плотным невысоким телом, стал перебрасывать плуг вслед за лошадью. Установил его, налегая на рукоять и вдавливая его в мокрый дерн.

– Ну, пошла! – И лошадь, натянув цепи, наклонив шею с костлявой ушастой головой, пошла. Плуг утонул в земле. Стал выворачивать сочный пласт. Вываливал наружу спутанные травяные корни, оставляя глубокую борозду. Из борозды пахнуло холодом, свежестью, глубинным ароматом не видавшей солнца земли.

Кондратьев провел борозду от березы к краю опушки, обозначая делянку под будущую посадку. Развернулся и пошел обратно, переставляя короткие ноги в кирзовых сапогах, поспевая за плугом, ладный, краснолицый, с сияющими голубыми глазами.

– А ну, Андреич, бери ее под уздцы. Веди. А мне ловчее пахать будет.

Суздальцев взялся за кольцо у самых темных бархатных губ лошади. Потянул, пошел вперед, слыша, как дышит ему в плечо лошадь, как мягко ударяют в землю копыта, и что-то шумит, шелестит, режет сзади. Кондратьев вел плуг, выпахивал парной, цвета мяса пласт, стараясь не съехать в борозду сапогами.

– А ну, Андреич, паши сам. Давай по-мужицки.

Он уступил Суздальцеву место у плуга, перехватил лошадь. Суздальцев схватился за теплые, нагретые руками лесника рукояти. Лошадь пошла, и плуг глубоко ушел в землю. Суздальцев рванул его вверх, и стертое до блеска лезвие выскользнуло на поверхность. Блестящий лемех заскользил по траве.

– Легонько, легонько. Ты его легонько пускай, не поддавливай. Он сам свою глубину найдет, а ты только играй, борозду держи, – руководил им Кондратьев.

Суздальцев нервничал, ошибался, ломал борозду. Но постепенно руки привыкли и чувствовали упругую силу плуга. Шаг становился ровнее. Пласт вываливался из-под лемеха ровной сочной грядой. Он вдруг ощутил всю красоту и великолепие этой земляной крестьянской работы, к которой ему было дано приобщиться. Он, исконный горожанин, интеллигент, выпускник гуманитарного вуза, изучавший изысканную восточную философию и культуру, идет сейчас у кромки весеннего леса за русским плугом. Видит, как хлещет черный хвост лошади, как блестят ее полукруглые подковы, как бархатно, словно коричневый шоколад, вываливается из-под плуга земля. Он, начинающий писатель, подобно другому великому писателю, разделил судьбу со своим народом, живет так, как живет народ, ест ту же еду, носит ту же одежду, выполняет ту же работу, достигая с народом счастливого и долгожданного единения.

Так он думал, шагая за плугом. Смотрел на высокую березу, чья крона стала гуще, не столь прозрачной и розовой. В ней появилась едва заметная зелень, которая вот-вот взорвется изумрудной, заслоняющей небо красотой. Он продолжал боготворить Берегиню, славить белоствольную богиню, властвующую над этой опушкой, над этим лесом, над этим близким солнечным полем. Как было бы прекрасно, если бы сейчас его увидели мама и бабушка, и товарищи по институту, и невеста Марина. Залюбовались бы его ловкой работой, размеренным крестьянским шагом, могучими силами земли и природы, среди которых он нашел свое место.

– Хорош, – сказал Кондратьев, останавливая лошадь. – Вспахали. Теперь елочки привезем, и будет у тебя свой лес, Андреич. Станешь в него внуков гулять водить.

Они простились, и Суздальцев, чувствуя, как гудят от усталости мускулы, пошел обратно в село, сравнивая себя с утомленным на ниве пахарем.

Он вернулся в село, и памятник сиял серебром. Серебряный солдат и серебряная женщина встречали его своим сиянием. Проходя мимо, он поклонился, подумав, что солдат – это его погибший отец, а печальная женщина – это его мама.

Изба тети Поли не была пустой. Женщины, совершившие омовение памятника, а потом покрывшие его серебром, собрались в горнице, за столом. На столе стояла бутылочка красного вина, рюмочки, тарелка с пряниками. Поснимали платки, сидели простоволосые, с порозовевшими от вина щеками. Праздновали по-вдовьи День Победы.

– Вот и жених появился, – воскликнула та, со стеклянными сережками в ушах, со следами увядшей красоты на утомленном лице, что зимой выговаривала ему за удушенных кур. – Садись, Петруха. Вот и вся моя семья, девять девок, один я.

– Давайте его, бабы, делить. А нет, так в карты его разыграем, – сказала тучная, чернявая, с сединой, чье лицо было смуглое от загара, и только у самых волос на лбу, там, где лоб прикрывал платок, осталась незагорелая полоска.

– Да ну, дурочки старые, – накинулась на них тетя Поля. – Рюмку не выпили, а дурь полезла. Иди, Петруха, отдыхай. Не слушай дурь вдовью.

Суздальцев ушел к себе в каморку за занавеску. Прилег, утомленный пахотой. Лежал, слушая разговоры женщин, которые забыли о нем, звенели рюмочками, пили некрепкое красное вино, от которого губы становились липкими, а голова начинала сладко кружиться.

– А мне, бабы, Федор-то мой то снится кажную ночь, а то перестанет. Нету, нету, а то вдруг приснится. Вчера, как памятник мыть, приснился, худющий, в белой рубахе, босиком. Стоит, будто на снегу, и так горько смотрит, а сказать ничего не может. Должно, в плен попал, там и умер. А значится пропавший без вести.

– А мне, бабы, Николка приснился. Пришел ночью ко мне в постель и под бок. Обнимает, целует. Всю меня в жар бросает. «Ты, говорю, Никола, вон какой молодой, а я вон какая старая». А он говорит: «Нет, ты молодая». Проснулась в ночи, щупаю кровать, а его нет. А был со мной, как живой.

– А я все думаю, может, он жив. Может, в плен его забрали, а он бежал, в других странах осел. Живет где-нибудь, думает, как вернуться. Я до сих пор к остановке хожу. Думаю, подойдет автобус, дверь раскроется, а он, мой-то, и выйдет. «Вот, скажет, Катерина, к тебе вернулся».