Наталья Баранская - День поминовения Страница 45

ПОКЛОН РОДНОМУ ДОМУ 

Лизавета Тимофеевна

Я своего не любила. Знаете, когда полюбила? Как на войну пошел. Писем начала ждать, думать, беспокоиться.

Замуж я пошла не по любви, не из корысти, а по наваждению — как заговоренная. С детства была я подверженная колдовству, очаровывалась легко. Шести лет ушла за цыганами. Мать догнала: кто девчонку украл?! Никто не крал. Цыганка за ручку подержала да в глазки глянула, вот и все, я уж за ней пошла. Так у меня и с Васей получилось. И как знала я, что жить мы будем плохо, так и вышло.

Ссорились, ругал меня бесперечь, случалось, замахивался, но бить не бил. Силищи он был огромадной, и рост во какой, и кулаки как два молота, а я небольшая, худенькая, один раз вдаришь, и нет меня. Удерживался. Но вспыхивал, чуть что не по нем. “А я тебе говорила, что жить будем плохо? Говорила. Так оно и есть”.

Замуж вышла восемнадцати лет. Дома еще и речи не было меня выдавать. Старшую сестру выдали двадцати лет, вторая, девятнадцати, еще была невыданная. Никто меня не торопил, отец любил и приучил с ним работать, помогать.

У нас в селе Ломтеве делали порцыгары разного дерева — и клен, и липа, и береза карельская. Отец, бывало, каждую досочку ощупает, оглядит, и так повернет и эдак — узор найти, высмотреть картинку: птицу, зверя иль рыбу. Хорошо работал, на совесть, не спешил и мне говорил: “Спех — всякому делу грех”. Порцыгары его были красивые, дорогие, зарабатывал хорошо. А я склеивала, отделывала до блеска, полировала. Он меня хвалил: “Ловкие у тебя пальчики, Лизок”,— а мне так лестно, так радостно, когда он похвалит.

У нас округ Звенигорода раньше были деревянные ремесла: одно село — гитары, другое — балалайки, наше — порцыгары. Теперь в нашем селе делают эти, как их, крюки, что по льду бьют, деревянные, да, вспомнила: клюшки. Мастерскую в церкви открыли. Стоит наша церква заброшенная, кирпичи наружу повылезли, с кровли железа содрана, а один лист с купола не оторвался, так и висит, на ветру стучит сколько лет, может, и полвека — стучит-скрипит, скрежещет. А на самом верхе выросла березка — тоненькая, кривая, уж какой год растет, холодно ей там, зябко, а в жару — томно, а она все жива, терпит. Занесло семечко ветром в такую высь, и принялось оно — на страдание.

Мне на нашу церкву смотреть горько, теперь-то вижу ее редко, когда попаду к племянникам в гости, к отцу на могилку, мы уж сколько лет в Звенигороде. Но как приеду, как гляну, аж сердце схватит. И не то чтобы я думала: нельзя церкву к делу применить, раз уж стоит она пустая, но почему ж не поберечь, зачем доводить до полного развалу и срамоты, все ж строение, работа чья-то, труд, и для чего-то служит, кому-то нужна.

В этой церкви меня крестили, здесь я молилась. С юных лет была сердцем ко всему божественному приверженная. В нашей семье одна я была такая: и к обедне, и к вечерне, и во все праздники ходила. Еще посты соблюдала. А учила меня всему церковному соседская старуха, моего Васи бабка, а может, и прабабка.

Она была очень строгая к вере — чтобы все, как положено, сполнять. Боялась я ее, ходит с клюкой, стучит. Страшная! Борода да еще и волосы из ноздрей. Ужасть! Дома-то ее не больно слушали, вот она и взялась за меня — видит, девушка молитвенная и в церкву по пути.

Вася был нашим соседом. Семья большая, с ним десятеро детей. Жили они небогато, скорей, даже бедно Мать моя говорила, что они ленивые: столько рук — можно бы и подняться. Отец отвечал: рук, дескать, много, да и ртов немало. Одной землей не проживешь, нужно и рукомесло иметь.

Отец Васин, Пичужин, был плотник, и хороший, а сыновья Пичужины ничему не наученные, кроме крестьянского дела. Зато погулять любили: трень-брень на балалайке да тюли-люли на гармошке, вот все умение

Девушка я была тихая, несмелая, от парней отворачивалась, на гуляньях на круг плясать не выходила, но петь вместе со всеми любила. Голосу сильного не было, однако пела чисто.

Зналась я только с двумя парнями, соседями своими,— Васей и Сашей. Вася по одну, Саша по другую сторону от нас. Василий был красивый, рослый, лицом немного на цыгана похожий, плясать и гулять любил. Как говорится — удалой парень. А Саша тихий, вроде меня, и был он мне по нраву. Когда у нас школу открыли, мы вместе пошли, большие уж были, но Вася был старше, раньше учился, а где — не знаю. Недолго. Грамотным был, но читать не любил, книжки у него не водились. Зато как начались футболы да всякая физкультура, то всюду был первый, а как сделался комсомольцем, то стал даже главным по физкультделу у нас на селе.

Пристал ко мне Вася, можно сказать прилип, присох, и ходит, и ходит за мной, а то под окошком станет и окликает: “Выдь, ну выдь на минутку”. Я ему: “Не могу, я работаю”. А он: “Ну хоть выгляни”. Не знаю, чем я его так взяла. Красоты во мне не было. Коса была хорошая, до колен, светлая, глаза голубые. Отец мне, бывало, напевал: “Ах, глазки, глазки голубые... ” Беленькая была, солнце меня не брало. Мать говорила — на Снегурку похожая, белая как кипень.

Стоило мне со двора пойти, как Вася за мной, будто меня караулил. А Саша, тот издали смотрит, глядит и глядит, а подойти не смеет. И я на него гляжу и тоже не смею. Совсем его Васька от меня оттеснил. Как вечером с улицы идем, то всегда втроем. Саша молчком, а Вася с шутками и прибаутками. Постоим у моей калитки, они вроде пережидают, кто раньше уйдет, а я повернусь да и пойду — спокойной вам ночи!

Однажды Вася меня на улице догнал и говорит: “Лиза, выходи за меня замуж”. А я ему: “Не собираюсь я замуж, не думаю даже, мне и дома неплохо”. И правда, как вспомню дом, отца, мать, сестру свою Глашеньку, так мне и по сей день жалко-жалко той тихой светлой жизни. Ушла я из нее будто не своей волей и более никогда так не жила.

И раньше я по дороге в церкву часто с Васиной бабкой встречалась, а тут она будто ждет-поджидает, я из калитки, она из калитки с клюкой и, если я затороплюсь, будто ее не вижу, окликнет: “Погодь”,— чтобы идти вместе. Раньше она меня все по божественному наставляла, спрашивала, как молюсь да как крещусь, пальцы так ли складываю да не забыла ли, какой сейчас пост и какого святого нынче день. Теперь же пошли другие речи. Про Васю — какой он хороший, к родным приветный, братьев-сестер не обижает, отцу-матери не перечит, ее, бабку, почитает. Слушаю ее, а про себя думаю: ну да — не перечит, в комсомол вступал, небось у родителей да у бабки не спрашивался. У нас тогда комсомольцев мало было, наперечет. Ему надо было против Бога да против церкви говорить, учить людей жить по-новому и от всего старого отвыкать. Вот, думаю, Васенька, как ты дома управляешься с этой работой, бабку свою учишь иль нет?

А тут она меня стала уговаривать за Васю, такая бабушка настырная — говорит и говорит. Выходи, мол, за него, не пожалеешь, он вот как тебя любить будет, на руках носить, парень-то какой, да за него любая девка рада выйти, вот и дождешься, отобьют его у тебя.

Слушала я молчком, а то вдруг мне надоело, и я сказала: не люблю, мол, его и замуж выходить не тороплюсь.

Она как озлилась! Клюкой стукнула, остановилась и давай меня отчитывать. Какая, говорит, девушка, истинно в Бога верущая, та не про любовь должна думать, а чтобы божью волю сполнить. Замужество, говорит, дело святое — семья, дети. Муж тебя любить будет, а тебе надо любить только Господа нашего Иисуса Христа и никого более, да еще Богородицу и святых отцов, а из них пуще всех Савву преподобного, что Звенигородский монастырь поставил в защиту от врагов-супостатов. И еще сказала: девушка должна замуж идти в полной чистоте, пока еще до нее и рукой никто не касался, и чтоб она даже и в помыслах ничего такого не держала. Вот это и есть долг верущей девушки перед Богом.

Стала я раздумывать над ее словами: а может, и правда Богу угоднее буду, если выйду не по любви, а по долгу.

Глупенькая была, чисто дурочка! Потом поняла: оплела, заговорила меня старуха. Глазищи свои на меня как вытопорит, зрачки в зрачки как уставит и завораживает, заморачивает, чтобы, значит, по ее воле было сделано.

А Вася долбит свое: выходи за меня да выходи. Ему скоро в армию идти, боялся меня упустить.

Говорю отцу: замуж думаю выходить, что вы, папа, скажете? Узнал отец, что за Василия, отговаривать стал. Семья большая, бедная, парень своевольный, с норовом. Потом говорит: делай, как знаешь, по годам тебе можно и подождать, но если он тебе шибко по сердцу, то иди. Только выходите на самостоятельную жизнь, с ними не селись, они недружные, а бабка у них ведьма.

Мать тоже не запретила, сказала надвое: сломает он тебя, дочка, сомнет, не управишься ты с ним. Конечно, парень видный, такого мужа иметь лестно, всем он глянется, но спокою не жди. Однако, если душа лежит, иди, возраст, знать, своего требует.

Мне было предсказание, что замуж меня не возьмут. Лет шестнадцати я была, как поехали мы всей семьей к тетке, маминой сестре, на свадьбу — дочь она замуж выдавала. Под Серпуховом мамы моей деревня, родина ее. Загостились. Собрался молодежи цельный косяк — двоюродные, троюродные. Там две тетки жили, дядька, у всех дети, большие, маленькие.