Олег Смирнов - Прощание Страница 46

На столе — початая бутылка горилки, вокруг нее стаканы, тарелки с солеными огурцами, колбасой, нарезанным большими кусками вареным мясом. Секретарь жестом пригласил вошедших к столу, жест был хозяйским. Сам хозяин приглашающе кивнул. Федорук благодарно поклонился, выложил из своей сумки бутылку водки, банки с мясными консервами и сардинами — немецкие, трофейные. Новожилов знал, что местные жители ходят в гости со своим угощением, так и сидят за столом — каждый перед своей бутылкой и закуской. Предусмотрителен Федорук! А Новожилов не подумал, что надо что-то с собой принести. Но — водку? Откуда Федорук достал? А как запрет командира отряда? Когда все расселись, и даже Лобода примостился с краешка, секретарь налил хозяину, Вильховому, себе, а Федорук — тем, кто пришел с ним. Новожилов непреклонно подумал: «Под любым предлогом не буду пить!»

— Со свиданьицем, — сказал Волощак, выпил полстакана, и все выпили вслед за секретарем, а Новожилов не дотронулся до стакана. Краснея, что вынужден врать, объяснил:

— Желудок… того… болен. Не принимает.

На губах Волощака будто промелькнула усмешка, которой все-таки не было, и он сказал:

— Кто хочет — пьет, не хочет — не пьет. Это занятие сугубо добровольное. Кому горилка мешает, лучше ее не нюхать.

Говорил секретарь по-русски неплохо, хотя вкраплял украинские, польские, венгерские слова, говорил уверенно, властно, глядел твердо, обламывая чужой взгляд, — теперь-то безоговорочно ясно, что именно он тут главный, в хате, как был главным во всем районе до войны. Да, это был подлинный хозяин, несмотря ни на какие обстоятельства. Он был как и все остальные, но вот эта привычка, или, точнее, умение повелевать, выделяли его. Он сказал: война разгорается, скоро она не кончится, мы здесь, во вражеском тылу, обязаны вредить оккупантам всеми средствами, тем мы поможем фронту, а чтобы крепче вредить оккупантам, партизаны должны быть более организованными, наладить связь с подпольщиками, в этой связи, в этом боевом союзе, в согласованности боевых действий заключена огромная сила, ради этого он, секретарь подпольного райкома партии, и прибыл сюда и готов прибыть в отряд к Скворцову.

— Когда вы готовы ехать, товарищ Волощак?

— Да хоть сию минуту, товарищ Новожилов. Если не возражаете, поужинаем и поедем.

«Секретарь подпольного райкома! — подумал Новожилов. — Наверное, есть и секретарь подпольного обкома партии. А почему же нет, если вся область оккупирована. Да уже не область, а, считай, вся республика. Н-да, дела. Нерадостные в целом, печальные в общем. А они вот мирно ужинают. Ешь, не мудрствуй». И Новожилов ел что лежало на тарелках. К стакану не прикасался. Другие прикасались, даже Лобода, и оттого стали менее напряжены, расковались. Новожилову показалось: глаза у Волощака смягчились, уже не ломали чужого взгляда, тон его был не такой властный, даже погрустнел вроде. И это понравилось Новожилову, приблизило к нему секретаря, хотя дистанция почтительности и уважения сохранялась.

Дородная, плывущая павой хозяйка в сопровождении суетящегося хозяина внесла на блюде жареного гуся с яблоками, у Новожилова потекли слюнки. Волощак сказал:

— Кабы не гусь, ехали бы уже. Но придется повременить. Нальем под гуся…

Федорук захмелел, глаза замаслянились. А у Лободы взгляд трезвый, холодный, неприятный. Сержант, а строит из себя. Тоже мне контрразведчик. Доморощенность. Художественная самодеятельность. Но художественная самодеятельность, как известно, откалывает номера.

Федорук обсасывал крылышки, заливался — куда пропала медлительность! — как соловей о розе:

— Вкусно, Эдик? Это еще что, кум-зернышко! Ты слыхал, как на волынских свадьбах утку готовят? Нет? Как тебе объяснить? Вкусно, до умопомрачения! Ты представляешь, Эдик?

— Представляю, Иван Харитонович, — ответил Новожилов, наслаждаясь гусятиной, но уже где-то подспудно думая о предстоящем пути. Целую ночь, считай, проедут. Подкрепились кстати. Вспомнил о тех, кто остался во дворе. Краснея и сердясь на себя за упущение, тихонько спросил Федорука, накормлены ли они. Иван Харитонович громогласно отозвался:

— Хватился, кум-зернышко! Все накормлены, а Гену уложили в стодоле, на сене, чтоб поспал малость!

Ну чего об этом кричать? Будто нельзя говорить нормальным голосом. И опять это — «кум-зернышко». Новожилов со строгостью сказал:

— Правильно поступили, товарищ помпохоз. И не пора ли нам закругляться, товарищ Волощак?

Секретарь, сказал, раскуривая трубку-душегрейку:

— Подымим маленько, хлебнем чаю и тронем. — Он пыхнул дымком, разогнал дымное облачко. — Молодости свойственно торопиться, товарищ Новожилов. А старость медлит, оттягивает. Вы молоды, я стар. Да-да… Вот перед войной ощутил я: устал, братцы, сдаю. Но замены со стороны не просил, сам готовил замену. Из молодых, что работали рядом. Думал: когда уйду, кто-нибудь из молодых заменит. Да тут война… И те молодые кто в армию ушел, кто погиб. И пришлось мне секретарить по-старому, только подпольно.

— После войны, даст бог, уйдете на спокойную должность, Иосиф Герасимович, — сказал Федорук.

— Бог даст, после войны можно уходить и на пенсию, стажа вполне наберется, — сказал Волощак, тон шутливый, а улыбки никакой.

«Как у нашего Скворцова, — подумал Новожилов. — Не видал, чтоб и тот улыбался». И опять подумал про обратный путь: как-то он сложится, задача — и самим благополучно доехать и чтоб секретарь был в сохранности, партизаны за него в ответе, а за партизан в ответе старший — начальник штаба отряда Новожилов. Вот так. А вообще недурно, что разговор с Волощаком будет вести Скворцов, командиру отряда и карты в руки, он и опытней и умней Новожилова, хотя и Эдуард Новожилов не дурак, нет, не дурак.

Когда отъезжали от хутора, была кромешная темень, обильная роса, пронизывало ветром. Новожилов вдыхал глубоко, с удовольствием, поводил плечами, как бы поигрывая, как бы разминаясь перед приятным и нелегким трудом. Проезжали мимо затаившегося во мраке хуторка среди тополей, и оттуда окликнули:

— Стой! Кто едет?

В тополях тлели огоньки цигарок. Колыхание теней, невнятный шум.

— Свои! — гаркнул Федорук. И по-местному, по-западноукраински: — Возили по нарядам германской комендатуры фураж, едем домой.

— Куда домой? Стой! — И смачный матюк.

— Националисты, — шепнул Федорук Новожилову.

— Будем прорываться! Гони! — крикнул Новожилов, и кони рванули. С хутора начали стрелять из винтовок и автоматов, густо. И партизаны с ходу стреляли — по огонькам цигарок и вспышкам выстрелов на хуторе. Вымчали на бугор, затем долиной еще на бугор, на третий, и здесь перевели лошадей на шаг, прислушались. Погони не слыхать. Новожилов соскочил со своей подводы, подбежал к секретарской. В порядке? Да! Подбежал к Лободе. Как у вас? Генку ранило! Снова Генку? Снова. Куда? В руку. Снова в руку? И к тому же в ту, которая была уже ранена.

26

Сперва малярия трясла, как в былые краснодарские годы. Скворцов отлично помнил: впервые приступ малярии приключился у него в школе, в классе пятом или шестом. Шел на урок физкультуры, и перед спортивным залом его будто окатило ледяной волной, затошнило, и он немощно опустился на корточки возле раскрытых дверей зала. Гомоня, пробегали мальчишки и девчонки, а он сидел на цементном полу, обхватив подтянутые к подбородку колени, и его било ознобом, голова разламывалась, и он от слабости не мог и рта раскрыть, когда ребята стали спрашивать, что с ним. Раздвинув ребят, подошел преподаватель физкультуры, но и ему Скворцов не смог ничего сказать, только пошлепал губами. Преподаватель, чемпион Краснодара по гимнастике, рывком поднял его на руки, понес в медицинский кабинет, уложил на топчан. Школьная врачиха, благообразная, завитая старушка, работавшая еще до революции, когда в этом здании была женская гимназия, определила: «Малярия». Кто-то из корешей сбегал домой, к Скворцовым, и мать приехала за ним.

Ох уж эта малярия! В Краснодаре многие страдали ею: в прикубанских плавнях вокруг города видимо-невидимо комарья, укусит комарик — и радуйся. Вот и Игоря цапнул такой, малярийный. Его пичкали хиной и акрихином, он похудел, пожелтел. Но, похоже, выздоравливал. Этот приступ кончился, другие повторялись реже и реже. И через два года совсем прекратились. Школьная врачиха, та, что практиковала еще в женской гимназии, сказала: «У тебя, Скворцов, малярия хроническая. Учти». Он учел. Но ни в школе, ни в училище, ни на заставе малярией больше не болел. И теперь вот — на тебе, свалила. Он сам себе поставил диагноз, потому что медиков в отряде по-прежнему не было. Всякие специалисты попадались, иногда диковинные, вроде архивариуса, иных уже был избыток — поваров, снабженцев, работников культуры. Понятно, что не всех их можно использовать по специальности, не говоря уже об архивариусе. Сейчас наиважнейшая специальность — умей стрелять, метать гранату, закладывать взрывчатку, словом, умей воевать, про архивы можно покуда забыть.