Михаило Лалич - Облава Страница 46

По древним преданиям, Блачанацы жили прежде где-то у Скадарского озера, на Бояне. И прозывались они по-другому, однако умышленно предали забвению и скрыли от потомства свое имя, славу справляли на святого Николу, пока из-за земли не поссорились с монахами. Чем-то им монахи напакостили, какое-то проклятье на них наложили, а потом поссорили с сильным братством. Ссора началась из-за девушки и кончилась убийствами. Чтобы уйти от кровавой мести, они бежали к Подгорице, но и там их отыскало длинноствольное ружье сильного братства. Тогда они перешли в долину Караталих, к подножью Орвана, но оттуда их прогнало наводнение. Наконец Блачанацы пустили корни в Джердаре, и снова их настигают беды. Проклятье все еще действует, — подумал Ариф, — все еще живо. Оно точно могущественный злой дух, который не умирает, ничего не забывает и не перестает идти по нашим стопам. Лишь изредка собьется с пути и замешкается, но тут же находит нас в другом месте, собирает все силы и разом наваливается, чтобы истребить самое наше семя».

«Сейчас настал удобный момент, — подумал Ариф, — бежать нам больше некуда. Наш удел меня не удивляет: на нас висит долг, мы бежали, нашу кровь сразу узнают, издалека чуют. Но ведь другие ни в чем не повинны. Зобатые бедняки из Нижнего Рабана никому ничего не должны, а им досталось больше всего. И Шаманы ничего никому не должны, собирали себе лекарственные травы, сушили их на солнце, смешивали и лечили людей от укусов змеи, от накожных болезней и сифилиса. Лечили и сербов и мусульман в равной мере, роднились с Поповичами из Ластоваца и Старчева, мирили поссорившихся, чтобы избежать кровавой мести. Хоть бы их пощадил злой дух. Нет, не хочет. Может быть, ненавидит их из-за нас, за то, что они женились на наших женщинах, и, значит, на них перешла часть проклятья — и вот сейчас вместе с сухим деревом горит и сырое, с Блачанацами горят и Шаманы, и все прочие».

В это время на Седлараце, на лесистой гряде в центре Рогоджи, среди своего братства сидел на теплой бараньей шкуре старый Элмаз Шаман. На нем кожух, в руке палка, которой он ковыряет снег. Он смотрел, как плывут пасмы тумана, как они собираются в долине Караталих, и ему вдруг захотелось, чтобы туман превратился в воду и вода заполнила долину. «Может быть, это помогло бы нам дождаться весны, — подумал он, — а в зеленом лесу легче было бы дотянуть до осени. А к осени, может, все переменится к лучшему: кончится война, прекратятся облавы и разум вернется в головы людей. Да нет, не дадут. Не даст великий Дженабет[42], старейшина дженабетов, что ползают по земле, и драконов, водных и огненных, что вьют гнезда в облаках. Тесно стало великому Дженабету, заковали его люди и бросили в пещеру, где он томился узником, пока не перегрыз цепи, вот он сейчас и мстит. А чтоб месть была слаще, напустил на людей безумье, натравил друг на друга, и не могут они насытиться кровью; затуманил им глаза, и не видят они, откуда идет зло; разделил их, рассорил, и режут они друг друга, и никогда уж его не закуют…»

Не желая больше думать о грядущем, которое надвигается, точно стена тьмы, сокрушая все на своем пути, он погрузился мыслями в прошлое, чтобы хоть немного отвлечься, раз уж все кругом так безотрадно.

И снова прежде всего вспомнился Джафер Шаман, прозванный Дервишем. Никто ни до, ни после не пользовался таким влиянием и весом, как он. До него поднимались, после него начали спускаться — он был вершиной.

И как всегда, думая о нем, Элмаз Шаман почувствовал к Джаферу тайную зависть и даже какую-то потребность посмотреть на эту вершину сверху: заслуги его не так уж велики и нетленны, а слава, которую он обрел, не совсем оправданна. «Что, собственно, он сделал такого, — спрашивал себя старик, бог знает в который раз, — чего не мог бы сделать я, и, может быть, даже лучше? Ходил по святым местам, но в то время это было нетрудно: ни тебе паспортов, ни тебе границ, ни тебе жандармов, которые требуют паспорта и сажают в тюрьму тех, у кого их нет. Говорят, мудрствовал Дервиш Шаман, но ведь только от нечего делать, чтобы убить время, и это не каралось и не вызывало насмешек, как нынче. В то время люди уважали умных, а не болванов в немецкой фуражке, вроде Чазима Чоровича, этой паршивой овцы в стаде. А что еще сделал Дервиш Шаман? Ничего. Бродил по белу свету, по лесам да долам, и перебирал четки. Но время и поднимает и низвергает; его подняло, меня низвергает».

У Дервишева утеса, который получил его имя, Джафер Шаман пророчествовал: «Однажды нахлынут сюда сербы, и тут между ними начнется свара, — и много их крови прольется, да и нашей немало…» Элмаз Шаман усмехнулся: «Подумаешь! Найдется ли такое место, куда бы пришли сербы и где бы они не перегрызлись и не выцарапали друг другу глаза? Они не были бы сербы, если бы не грызлись; может, их и прозвали так потому, что у них вечно свербит язык, и в руках свербеж, и во всем теле, и нет им покоя, пока они не почешут друг о друга рога. На кладбище дерутся, на свадьбе дерутся, и сваты, встретившись в горах, убивают друг друга до последнего, и на славе дерутся. Всюду они находят повод расколоться на две веры или на две партии и схватиться за лохмы. И на Утесе рассорятся, почему бы нет, как всюду, но до него они пока не добрались; когда же доберутся, нас не будет на свете, нечему уже будет пролиться.

Одного лишь нельзя отнять у Дервиша Шамана: он дал имя и предсказал судьбу долины Караталих. Но и здесь нет никакого чуда, — заметил про себя Элмаз Шаман. — Просто, когда он искал травы и удобное место для могилы, где-то возле Дервишева ночевья он случайно увидел, что скала в трех местах дала трещину, точно бочка с лопнувшими обручами. Отсюда нетрудно было догадаться, какая судьба ждет село под горой. Он предсказал наводнение, оно и произошло! Но наводнения случаются постоянно, то здесь, то там. У Каябега потом были свои причины повторить это пророчество, широко разгласить его и придать ему более глубокий смысл: он понимал, что подневольные крестьяне-сербы ни за что не успокоятся, и нашел способ вывернуться, продав без убытка для себя Караталих гусиньцам. Его сын, Омербег, не согласился.

— Здесь я родился, — говорил он, — здесь вырос, здесь мой талих[43].

— Не талих, сынок, — поправил его отец, — а Караталих — черная судьба, обманное счастье. Как окрестил мудрый Дервиш Шаман эту долину, такой она и останется!..

И когда посланцы прибыли в Пазар, чтобы сообщить старику, что Омербег погиб от пуль гайдуков Одовича и Бекича, он не дал им и рта открыть:

— Знаю, знаю, какую мне весть несете, — сказал он, — знал это и Дервиш Шаман в свое время, та долина — долина черной судьбы. Говорил я об этом Омербегу, но без пользы. Таков человек: пока жив — не слушает; когда мертв — не слышит.

И не проронил старый Каябег ни слезинки — давно, наперед оплакал сына».

«Несчастливая долина, — согласился Элмаз Шаман и спросил самого себя, словно спрашивал своего невидимого предшественника: — А разве другие счастливее? Нисколько. Все одинаковы! Неплодородная земля, значит — голод; плодородная — грабежи и кровь. Долина хороша, когда на нее смотришь сверху, с горы, — это она таким способом завлекает и заманивает; а как только спустишься в долину — она замкнется вокруг тебя, сдавит и защелкнет, точно капкан. Защемит, и больше уж нет полета, мечты, нет выбора, здесь твое начало и конец, и твой талих, и твой игбал[44], и твое счастье: земля земли. Жить в тесноте суждено не только горцам и сербам — они просто острее ее ощущают и первыми начинают копошиться, но и всем людям: скученность всегда пробуждает желание жить просторнее и подальше от других. Поэтому селения у нас разбросаны далеко друг от друга, а ссоры между братьями и близкими обычное дело. Мы схватываемся из-за воды, пастбищ, женщин, скотины и просто так — ибо каждый из нас в душе верит, что именно ему суждено владеть землей и прожить на ней по меньшей мере тысячу лет, стоит только уничтожить и выселить прочих. Потому мы воюем и в мирное время: взглядами и бранными словами, кулаками и песенками, союзами, которые заключаем и которые обязательно нарушаем. Бахвалятся друг перед дружкой, вливает в них дьявол отраву, изводят себя и до изнеможения рожают детей, чтобы они продолжали то же самое. Так заполнили мы все долины черной судьбой и шумом битв».

«Нет покоя, — думал он, — а война лишь нормальное состояние, подлинная голая правда. Стоит капельку поразмыслить, и прямо бросается в глаза, что все эти войны — сербские, турецкие, немецкие, мировые — рождены теснотой и желанием жить просторней, раз уж нельзя жить дольше. И эта маленькая война, которая вот-вот начнется, — голод по земле, по долинам и пустошам. Подобно хищникам, жаждущим мяса, люди жаждут земли, такой же, но мягче, жирней, плодороднее, чем была у них раньше, земли, на которой можно шириться и размножаться. Дело вовсе не в вере — уничтожают они и своих единоверцев, единокровных братьев. Тут же они придрались к случаю — делают вид, будто убивают нас не за землю, а за веру. Мы убежали бы от всего этого, оставили бы им и землю и скотину, бог с ними со всеми, только бы ноги унести, да поздно спохватились. Упустили время, да и некуда бежать. Пробил роковой час — пропали мы! Вот что надо было тебе предвидеть, Джафер Шаман, да сказать, где искать спасение, а не пророчествовать о сербских распрях и прочих глупостях!.. Впрочем, если бы ты даже все точно угадал и предсказал, не уверен, что тебя бы кто-нибудь послушал. И я, наверно, тоже. Таковы люди: слушают и запоминают лишь то, что им по душе, а все прочее — либо пропускают мимо ушей, либо забывают…»