Владислав Шурыгин - Зенитная цитадель. «Не тронь меня!» Страница 47

В сумерках катер с тяжелоранеными плавбатарейцами прибыл в бухту Камышовую, где был полевой военный госпиталь.

Катер ошвартовался возле легкого деревянного причала. Язвинский первым сошел на берег.

— Будем сносить людей, доктор? — спросили с катера.

Язвинский ответил не сразу. Он пребывал в растерянности, в оцепенении. До госпиталя было метров пятьсот, а транспорта на берегу никакого… Ведь просил же позвонить в штаб ОВРа, чтобы прислали машину… Но машина почему-то не прибыла. Раненых надо сносить на берег, катер отпускать… Язвинский, точно это могло помочь ему избавиться от постоянного гула в голове, стиснул лицо ладонями.

— Доктор! Переносим раненых! — снова прокричали с катера.

— Переносите!

Возле находившегося рядом с пирсом барака расстелили брезент и на него стали сносить и укладывать раненых. Язвинский делал им обезболивающие уколы, накладывал жгуты, подбинтовывал кровоточащие раны… Здесь были самые тяжелые. Те, у кого оторвало руку или ногу, кого ранило в грудь, в живот…

Язвинский склонился над Алексеем Рютиным, который находился в сознании и даже пытался приподнять голову, осмотреться. Сквозь толстую марлевую повязку, охватившую живот Рютина, проступило большое алое пятно…

— Сильно жжет, Алексей?

— Терпимо…

— Потерпи. Сейчас передам тебя в госпиталь. Машина придет…

— Спасибо, доктор. Других ребят посмотрите. Тиму Бесчастного… Как он? Тимофей! Бесчастный!

Моряк не отзывался. Может, без памяти находился, может, еще с катера не принесли.

Язвинский обходил раненых. Память фиксировала каждого…

Вот Абрамов Василий, старшина 2-й статьи. С баковых автоматических пушек. Без сознания. Ранение в живот…

Брусникин Михаил, краснофлотец, пулеметчик. Ранение в грудь. Состояние тяжелое…

Спицын Иван, старший краснофлотец, радист. Перелом левого бедра. В сознании…

Сергеев Дмитрий, старший краснофлотец, радист. Ранение в бедро и в ногу. Бредит…

С катера позвали:

— Доктор! Подойдите на минутку!

Язвинский заспешил на зов, навстречу бежал запыхавшийся Камынин:

— Скорее, доктор! Умирают ребята…

Язвинский взбежал по сходне, склонился над двумя лежавшими ранеными. Осмотрел, выслушал. Сделал уколы камфары. Этих двоих моряков он спасти уже не мог… Скончались Борис Куликов — дальномерщик, старшина 2-й статьи — и Капитон Сихарулидзе — краснофлотец, зенитчик с кормового автомата плавбатареи…

Язвинский ничего не записывал. Все запоминал. Намертво. Навсегда. Разве забудешь тех, с кем делил столько месяцев боевой службы…

— Отвезите их на плавбатарею… — сказал он катерникам. Не приказывал — просил. Катерники заупрямились. Им вроде бы больше незачем идти к плавбатарее. Братскую помощь оказали, выручили. — Отвезите, ребята. …Мне надо успеть определить в госпиталь тех, кто еще жив.

Ждать Язвинскому было некогда. Уходя, слышал, как моряки заспорили между собой: «Душа не выдерживает…», «Все равно перевозить на берег будут»…

Подслеповато мигая фарами, подъехала машина-полуторка…

Возле госпиталя, при красноватом свете луны, Язвинский увидел сотни лежащих на земле людей. Доставленные с передовых позиций — многие тяжело раненные, беспомощные, — они ожидали своей очереди. Надо было становиться в край очереди, но где этот край? Раненые размещались вокруг госпиталя плотным живым, колышущимся, стонущим, говорящим кольцом. Пристраивать своих тяжелых где-то возле края этого кольца Язвинский не стал. Всеми правдами и неправдами пробился он к врачу, распределявшему тяжелораненых в операционные блоки, упросил его принять хотя бы десять самых тяжелых. Остальных разместил возле госпиталя, ждать своей очереди. Возле них временно остались матрос Циленко и старшина Камынин.

К утру, обессиленный и опустошенный, Язвинский добрался до Стрелецкой бухты. Нашел флагманского военврача Гелекву, доложил о раненых и умерших.

— Составь подробный список! — приказал было Гелеква, но, увидев, что Язвинский едва держится на ногах от усталости, изменил свое решение — направил отдыхать.

Несколько часов сна в кубрике какого-то берегового подразделения пролетели, как миг. Дежурный мичман, как и условились, разбудил Язвинского в назначенное время. Язвинский чувствовал себя лучше, но голова по-прежнему гудела. Сел, обулся. Вдруг услышал чей-то очень знакомый голос. Не сразу поверил. Парамонов! Его помощник, санитар Парамонов, живой, с кем-то спокойно, дружески беседовал. А Язвинский его уже похоронил. Даже мысленно подумал, что придется, как выдастся время, написать в Сибирь, где жили родные Парамонова, скорбное письмо о гибели в бою их сына…

— Парамонов!

Матрос вздрогнул, как от удара током. Оглянулся. На лице его промелькнули, сменяя одно другое, выражения испуга, удивления, наигранной радости.

— Борис Казимирович! Вы живы? — Подошел, схватил за руки, затряс. Спросил: — Вы тоже… здесь?

И ни слова о батарее, о ребятах, о раненых товарищах.

— Нет, я не «здесь». Я на батарее. Сейчас опять туда… А вы, Парамонов, почему здесь оказались? Почему ушли?

Парамонов понурил голову:

— Испужался я, Борис Казимирович…

— Как то есть испугался? Да ведь вы…

Язвинский не находил нужных слов. Парамонов сбивчиво рассказал, что сразу после боя, как только подошли катера, он с несколькими ранеными съехал на берег.

— Я ведь не просто уехал… Я их сопровождал… Комиссар наш тяжелораненый. Лещев тоже тяжелый, в левый бок его… Вам старшина Самохвалов может подтвердить, и лейтенант Хигер. Я их на берегу видел. Тоже пораненные…

— Не надо мне ничьих подтверждений, Парамонов. Кто разрешил вам убыть с батареи?

— Я же сказал вам, товарищ лейтенант, что с тяжелоранеными я… Для сопровождения…

Язвинский, выдержанный, спокойный от природы человек, почувствовал приступ злости.

— Вы же… Вы только что сказали, что испугались, струсили… Потому и ушли с батареи!

— Это я вначале только… А кто не испужается, когда там такое… А потом я вернулся, я ничего… Сопровождал наших…

Находившиеся в кубрике матросы с удивлением слушали этот разговор. Бывший санитар плавбатареи, судя по всему, успел оправиться от первых минут неожиданной встречи и теперь с отчаянностью утопающего цеплялся, как за соломинку, за один-единственный довод: «сопровождал тяжелораненых».

Затем, переходя в наступление, воскликнул:

— А кому приказывать было?! Кому?! Командиры все убитые или пораненные!

Язвинский хотел было тоже крикнуть ему в лицо, что он, и только он, военфельдшер плавбатареи, самый главный командир для санитара Парамонова, что лишь после его, Язвинского, приказания мог санитар покинуть борт плавбатареи, но минутная злость сменилась бессильной яростью, пропало желание говорить, спрашивать. Парамонов как санитар, как помощник его больше не интересовал. Язвинский вышел из кубрика. Мельком вспомнил, что в ОВРе был у Парамонова какой-то врач, земляк. Еще в октябре, во время штормов, хотели забрать Парамонова на берег, да возможности такой не было. Тогда, в море, их качало, мотало на мертвых якорях…

Лучше бы тогда забрали. Все равно помощник из Парамонова был неважный. Укачивался он. Ложился в лазарете на носилки и мог лежать, страдая от качки, сутки, двое, трое… Пока не кончится, не утихнет шторм.

…Флагманский врач Гелеква заметил, что теперь у Язвинского совсем другой вид, «похож на человека». Язвинский попросил ручку и чистой бумаги, засел за отчет…

— Батарею твою, Борис Казимирович, сегодня опять бомбили… Пожар на ней.

Язвинский вскочил, сказал, что сейчас же едет на «Квадрат». Возможно, там нужна медицинская помощь.

— Не горячись. Напиши рапорт, а я пока узнаю у дежурного по ОВРу, как у них дела.

Буквы торопились и прыгали. Всего раненых было около тридцати человек. Двое скончались… Основных тяжелых он помнил. Но не знал, где находились остальные раненые. Если верить Парамонову, то на берегу. Но возможно, лейтенант Хигер возвратился на батарею. Он был ранен в руку, после гибели Мошенского какое-то время командовал людьми и батареей.

Гелеква узнал у дежурного по ОВРу, что в восемь часов утра плавбатарея снова отбивала атаки «юнкерсов». На нее были сброшены бомбы, которые вызвали новый пожар.

— Людей на палубе не видно. Из Карантинной к ним выходит катер с фельдшером. Через час выйдет и наш катер. Номер обещали сообщить. Постой, постой, Борис Казимирович… — Гелеква замер на полуслове. Подошел к Язвинскому. Пригляделся, точно не веря себе. — Ты что… всегда такой был? — указал пальцем куда-то поверх головы.

— Какой такой? — не понял Язвинский.

— Седой. Мне кажется, что раньше ты…

«О чем он говорит? Обо мне, что я седой?.. Может, измазался чем…» Язвинский подошел к небольшому зеркалу, висевшему возле дверей.