Василий Смирнов - Саша Чекалин Страница 47

Володя понимал, что Вася шутит.

Конечно, они не будут служить фашистам, как Чугрей, сапожник Ковалев и другие предатели. В пути ребятам пришлось встречаться и с полицаями и со старостами, недружелюбно относившимися к «окопникам». Но здесь, у себя в городе, предателями оказались отец их товарища Егора и дядя Наташи, с которой они учились все годы вместе.

Услышав о предательстве Чугрея, ребята инстинктивно стали сторониться Егора, избегая разговаривать с ним. Казалось подозрительно странным, что Егор при первой встрече ни словом не обмолвился про отца-предателя, а только жалел, что вернулся домой.

— Ты понимаешь, живет с по-ли-ца-ем… — подчеркивал Вася.

— Думаешь, Егор тоже… враг? — спрашивал Володя.

— А зачем он живет вместе с полицаем?

— А где же ему жить иначе?

Володя продолжал сомневаться, но Вася был настроен непреклонно. Война заставила ребят на многое смотреть по-иному. Володя не стал спорить. Может быть, Вася и прав. Озабочен он был и собственной судьбой. Пока они были на оборонных работах, мать Володи эвакуировалась, а квартиру заняли немцы. На время он устроился у Васи Гвоздева, который жил на краю города в старом деревянном домишке рядом с заросшим кустарником оврагом.

— И не помышляй переходить к родным. Живи у меня… — настаивал Гвоздев. Он был рад, что остался не один.

В окно ребята видели, как по разбитому грязному шоссе движется на машинах вражеская пехота, танки. Немцы продолжали наступать. Где-то под Тулой, а возможно, и под Москвой шли ожесточенные бои — обратно на запад везли много раненых.

Ребята выходили из дому, осторожно наблюдали за немецкими патрулями, которые в серых касках и с автоматами на груди молча расхаживали по улицам.

Рядом с домом в овраге белели раздетые почти догола трупы расстрелянных красноармейцев. Расстреляли их фашисты еще до возвращения ребят в город. Никто эти трупы не хоронил — было запрещено. Ребята порывались их засыпать, но Вася боялся за мать-могли заподозрить ее.

День начинался с разговора, с ничегонеделания.

Поднявшись с постели, ребята смотрели друг на друга и думали: а дальше что?

— Надо уходить, — предлагал Малышев.

— Куда?.. — не без иронии интересовался Вася.

— За линию фронта… к нашим…

— А где линия фронта? Где наши?.. Ты знаешь?..

Как решительно ни сдвигал свои светлые брови Малышев, он не мог ответить. Широкоскулое, обветренное лицо его становилось еще более мрачным.

Впервые в жизни Володя оказался в таком положении — без родных, без дома, не зная, что предпринять.

— А куда ты пойдешь? — рассудительно доказывал Вася. — Кругом немцы. Надо думать, как здесь жить.

— Жить здесь? Многие из наших ребят остались в городе? Кого ты видел? Ну, скажи, кого? Это только мы застряли… Может быть, предложишь регистрироваться пойти, сказать, что мы комсомольцы?

— Ну-у… регистрироваться-то мы не пойдем, — твердо отвечал Вася. — Если только силой нас поведут…

В комнату часто заглядывала мать Васи, скорбно вздыхала и уходила, чтобы не мешать ребятам, которые, как она слышала, все собирались каждое утро куда-то уходить. Порой они вспоминали и про Егорку Астахова. Но сразу же умолкали, словно затронув больное место.

Еще более томился дома Егор Астахов, когда узнал о предательстве отца. В первую минуту он не поверил матери, думал, она шутит. Но когда отец с белой повязкой на рукаве вечером вернулся домой, Егору стало все ясно. Встретившись на другой день с ребятами на улице в условленном месте, Егор понял, что он потерял не только отца, но и своих школьных друзей. Его товарищи больше не доверяли ему.

Обычно болтливый, жизнерадостный, Гвоздев прошел мимо, словно не заметив его. Малышев остановился, сухо, сквозь зубы поговорил немного и, ничего не спросив, не прощаясь, ушел.

Егор молча посмотрел ему вслед, вздохнул и, тяжело передвигая ногами в разбитых ботинках, поплелся домой. Дома он заперся. Впервые за свои семнадцать лет Егор почувствовал, как тяжело на душе, когда нет друзей.

Как и Вася и Володя, он тоже чувствовал себя дома, как в клетке.

«Только не жить здесь… — думал он. — Но куда уходить, особенно теперь?»

Мысль о том, чтобы уйти из дому и самостоятельно зарабатывать на, жизнь, мелькала у него уже давно. В последнее время отец все чаще попрекал его, говорил, что он дармоед, потому что не хочет помогать ему торговать в ларьке. И только любовь к матери, тихой, преждевременно постаревшей женщине, удерживала его в опостылевшем доме.

— Ты что насупился, как сыч? — спрашивал иногда отец, вернувшись домой навеселе и видя мрачное лицо сына.

Переход от веселого настроения к озлобленному, так же как и от слов к кулачной расправе, мог произойти у отца почти мгновенно. И Егор знал это, стараясь в таких случаях помалкивать и не попадаться на глаза отцу.

Мать убеждала Егора, что отец по-своему любит его, а если и бьет, то это от характера.

А Егор все больше убеждался в том, что отец чужой для него человек. Особенно он почувствовал это, когда началась война и отец стал злорадствовать по поводу временных неудач Красной Армии. Егор горячился, доказывая, что фашисты напали на Советский Союз врасплох и что им все равно не победить — победа будет за Советским Союзом.

— Врасплох, врасплох… — бурчал отец. — А укрепления где? Что ж укрепления-то не удерживают?

Встречаясь раньше с ребятами, Егор не любил рассказывать о своих домашних делах. Только Шурка Чекалин да отчасти Наташа Ковалева знали о том, как тяжело приходится Егору дома и как одинок он в своей семье.

Когда Егор вернулся с оборонных работ, отец встретил сына очень радушно, сам заговорил с ним, наобещал всяких благ. Но понял, что сын озлоблен.

Все же он предупредил Егора:

— Смотри… Ни слова, что ты был комсомольцем. Слышишь?.. Если будут в комендатуре спрашивать, отрекись, сразу же отрекись. Скажи, что по глупости записался… Из-за тебя и я могу пострадать.

Егор поднял голову, взглянул на отца чужими, словно невидящими глазами, и не сдержался:

— Я и теперь комсомолец…

Отец задохнулся от ярости, но промолчал, боясь привлечь внимание соседей. Больше разговаривать отцу с сыном было не о чем.

«Ничего, сломлю… — самоуверенно думал Чугрей. — Не лаской, так таской…»

На время Чугрей оставил сына в покое. Все, кто встречался с Егором, удивлялись, как он изменился, похудел. Причиной было то, что куда бы теперь Егор ни пошел, он чувствовал на себе отчужденные взгляды, повсюду встречал неприязненное молчание.

Такое же подавленное настроение, если не хуже, было и у Наташи Ковалевой. В Лихвине она появилась совершенно неожиданно и для себя и для людей. Дома ее тоже не ждали. В городе знали, что уехала она с детдомом в глубокий тыл. Мать и телеграмму от нее получила: «Доехали благополучно..» Детдом остановился в Саратовской области, а Наташу определили на постоянную работу воспитательницей. И тут она проявила срой характер — отказалась.

В Саратове Наташу не приняли на курсы медсестер. Санитаркой на фронт тоже отказались отправить. Тогда Наташа, недолго думая, без билета — билет давали только по брони — села на попутный поезд и отправилась в… Москву, думая там скорее достичь своей цели. Но до Москвы она не доехала, ссадили по дороге. Решила пробиваться к Туле, а оттуда в крайнем случае к себе в Лихвин. Впервые в жизни она одна, самостоятельно совершала такой длинный путь. Трудно было ехать на запад. Навстречу многоводной бурной рекой лился поток людей, уходивших от надвигающегося фронта. Но Наташа упорно пробиралась к себе.

Чего только не пришлось перевидать по дороге! Разбитые, покореженные составы, изрешеченные теплушки, непохороненные трупы на обочинах дорог, санитарные поезда, битком набитые ранеными, нескончаемо длинные составы с платформами, нагруженными разными машинами, заводским оборудованием. Потом Наташа удивлялась, как она, шестнадцатилетняя девчонка, сумела уцелеть в этом хаосе. В Тулу она тоже не попала, оказалась южнее. Было это в октябре, когда враг особенно усиленно бомбил железнодорожные магистрали. На небольшой железнодорожной станции, в глухой безлесной местности Наташе встретился застрявший эшелон с беженцами. Накануне он попал под бомбежку, Покореженный паровоз вздыбился под откосом в груде щепы и железного лома. Возле немногих уцелевших теплушек собрались старики, женщины с детьми. Кто был помоложе, хоронил убитых. Слышались плач, вой.

И тут Наташе попались свои, лихвинские, и среди них жена и мать Тимофеева. Все они теперь находились на оккупированной территории. Немецкие танки перерезали железную дорогу. К себе в Лихвин Наташа уже пробиралась с земляками.

Пришли они в Лихвин перед вечером. Своих попутчиц Наташа провела к себе, совсем не ожидая, что ведет их на верную гибель, прямо в руки к врагу.