Йозеф Секера - Чешская рапсодия Страница 47

— В случае надобности решился бы ты выскочить в окно? — спросил Бартак Властимила, выглянув из окошка в сад.

— Зачем, товарищ командир? — отозвалась Фрося со сдержанной улыбкой. — С лестницы легко прыгнуть на балкончик, а он всего лишь в трех аршинах от земли…

Она сказала это спокойно, ее светлые глаза доверчиво смотрели на Бартака. Все в ней было хорошо. Конечно, она безгрешна, как сама земля. Как его Марфа — он до гроба будет чтить ее память — или… или как Марусина племянница Катя Разумова.

Бартак попил чайку у Фроси и с деланной веселостью распрощался. Ему не хотелось возвращаться на станцию. Счастливец Барбора! Войта подумал о Марусе, но воспоминание о ней пришло и ушло, исчезло без следа. Марусина красота враждебна, сердце ее — дикий зверь. Она стала ему чужой раньше, чем он решился сказать ей, что она его интересует. Поручик Николай Холодный напрочь отбил у него к ней всякую симпатию. Как этот человек говорил? «Порох да бабенки — вот мое жизненное кредо». Катя совсем другая. Но действительно ли не осело в ее душе ничего из того, что она видела вокруг себя, в обществе Маруси? Как она тогда прибежала к нему с поручением от Маруси… И он обещал навестить ее. Черт с ним, с этим Николаем, вот возьмет и зайдет к Кате…

Она даже не поднялась с кушетки, когда он вошел, но в следующее мгновение отбросила книгу и вскочила ему навстречу. На ней был только пестрый кашемировый халатик.

— Какой вы милый, милый! — воскликнула она и, порывисто обняв, поцеловала его. Он ответил ей тем же. Она подвела его к столу, а сама села напротив. Сияя от радости, девушка говорила сбивчиво, безостановочно, ему лишь изредка удавалось вставить вопрос.

— Маруся в Царицыне, в Красной Армии. Ольгу она взяла с собой, и я здесь теперь одна-одинешенька, — взволнованно рассказывала Катя. — Я уже хотела было ехать в Москву, но там голод, а голода я боюсь, вероятно, больше всего на свете. Как я живу? Целый день в городском Совете, вечером дома… Приходится караулить квартиру, чтоб не занял кто-нибудь. Слышала я страшные вещи об Урюпинской, говорят, чехи падали, как подкошенные колосья, и ваш командир полка погиб… А вы вот живы и здоровы… А Николай убит. Ольга написала. Маруся хочет, чтобы вы перешли к ней на бронепоезд, и Носович ей разрешил. Я должна передать вам это, если увижу, а я не скажу, что видела вас. Не хочу, чтобы вы переходили к Марусе.

Войта молча наблюдал за нею и верил каждому ее слову. Черт знает почему — вероятно оттого, что чувствовал тепло в ее голосе. Он кивал головой, восхищаясь ее искренней простотой. Она через стол подала ему руку. Вот так же начиналось все и с Марфой Кочетовой… Неужели дружба с женщиной всегда начинается так? Не хотел бы он принести Кате смерть…

Он поспешил успокоить ее:

— Разговоры об уничтожении нашего полка — пустая болтовня, Катя, иначе разве мог бы я к вам прийти?

— Как долго вы здесь пробудете?

— Не менее двух недель, и я буду часто приходить к вам, если позволите. Я о вас вспоминал.

— В бою? И часто?

— Часто, но на нарах, — засмеялся он.

Катя широко открыла глаза — она не знает, что такое нары, но ни за что не спросит.

— Теперь я вас угощу, — сказала она и принесла кусок колбасы и бутылку, где еще было немного водки.

Посреди разговора, смысл которого все время ускользал от Бартака и которым Катя как будто старалась что-то подавить в себе, она вдруг сказала:

— Войтех Францевич, пожалуйста, приходите ко мне каждый вечер. Вы, может быть, посмеетесь надо мной, но я думала о вас все время с тех пор, как мы расстались на станции. И я решила выбрать вас… — Она запнулась. Наморщила лоб, безуспешно стараясь казаться старше. Глубоко вздохнула. — Я не эсерка, я их не понимаю. Да снимите вы эту ужасную шашку и пистолет! Я боюсь быть откровенной, когда вижу это на вас. У меня, Войта, вам измена не грозит!

Бартак не устоял и снял портупею, не переставая загадочно улыбаться, — он не мог насытиться ее радостью. Ему было хорошо у Кати. Прошлый раз здесь были Маруся, Ольга, поручик Николай, и Соня без смущения сидела полуобнаженная. А скромная Катя стояла, прижавшись спиной к стене, и смотрела на Соню огромными глазами…

— Когда вам надо вернуться? — спросила она нерешительно, укладывая его оружие на столик у постели.

— Хоть завтра, — брякнул он.

Губы ее дернулись. Он заметил, как порозовели ее щеки. Катя не менее прямодушна, чем Фрося Барборы. Из груди его вырвалось нечто вроде смеха — и вид у него был, словно он украл у вора монету. Она удивленно посмотрела на него, и в темных ее глазах сверкнул огонек.

— Я писала маме, что люблю вас, Войта, — сказала она, задетая его смехом. — А я не лицемерка, не смейте никогда так думать. Да я и не сумела бы. Вы еще сами убедитесь.

На улицах Алексикова начали появляться странные люди. Они приезжали на базар с самым разным товаром или под видом спекулянтов, предъявляя милиционерам замызганные бумажки с неразборчивыми подписями и печатями. У многих на лице так и было написано, что мысли их и нагайкой не вышибешь, а женщины — нет, то были не грубые бабы, а хитрые и сметливые девицы из разных концов России. Красноармейцам не приходилось их долго уговаривать. Об одной такой Ганоусек до надоедливости рассказывал товарищам: сначала прямо как масло, а потом — солдатик, солдатик, а сколько вас тут? Отвечал он ей так: а я не считал, да и зачем? Главное, мы тут — и точка.

Шама нашел себе красавицу в маленьком трактире. Глаза что голубые озерца, на подбородке ямочка. Тщедушный мужчина, сидевший с нею, был старше ее, пиджак его в поясе вытерся от солдатского ремня. Он отхлебывал водку, добродушно ухмыляясь в бороду, хотя в глазах его мерцали раскаленные угольки. Шама разговаривал больше с женщиной.

— Она не жена мне, — сказал с самого начала мужчина. — Ее муж погиб под Харьковом, и ей приходится кормиться, как сумеет. Такие теперь времена. Но — сами видите — к счастью, ей есть что продавать…

Она ударила его кулаком в плечо, ее молодое лицо стало злым.

— Не верьте ему, товарищ! — выпалила она. — Он мне сосед и злится, что я не зову его, когда он проходит мимо моей хаты. Вот в Алексиково переехала. Думаю здесь легче прожить.

Шаме всего двадцать один год, он еще не разбирается в медовых речах женщин. Мужчина, как бы обидевшись, залпом допил водку и пересел за соседний столик.

— Не любит чехов, — усмехнулась красавица. — Пойдемте в другое место.

Потом в теплушке Шама хвастался: держитесь вдов, ребята, они не разыгрывают из себя недотрог, да и зачем?

— Нынче жизнь человека висит на волоске, — говорит Ян Шама, захлебываясь от смеха. — Тело у ней белое, как береза, а болтать любит — страсть! Откуда, дескать, я, чем занимался на родине и какая у меня мама, хорошая ли? И что же ты, миленький, домой-то не поехал, коли возможность была, ведь белые всех вас перебьют, вас ведь горсточка. Ну, посмеялся я над ней, а она, как теленок, глаза стала таращить, когда я рассказал, как наш взвод с Бартаком и Долиной обратил в бегство казачий эскадрон. В политике она — ни бум-бум. Рассказывала мне, какой у них мудрый председатель сельсовета. Как красные в село — он красный, как белые — он моментально белеет. Много людей так спас. Когда, ребята, вы умоетесь, я приведу ее сюда, сами ее послушаете. Даже потрогать ее позволю, чтобы вы не говорили, что я жадный.

— Да я тебе ноги переломаю и ей тоже! — проворчал Беда Ганза. — Нечего превращать нашу теплушку в это самое…

Матей Конядра — он отращивал себе бороду и выглядел теперь более мужественно — перестал пить чай, нахмурился:

— Правильно, Аршин, пусть Ян сам хлебает свой сироп. Да и вообще — деревенская ли она? Ты осмотрел ее руки, Ян? Может, ты забыл, что нам твердит комиссар?

— Ну, я тоже не лыком шит, — не очень уверенно возразил Шама. — Я ей сказал, что из чехов Киквидзе можно составить целую бригаду.

У Конядры дернулось плечо. Не мог он промолчать сейчас!

— В офицерской школе, — начал он, — читал я французскую книжку, мне дал ее товарищ, тоже студент. А написал книжку один французский прелат, хитрая лиса. Писал он там об одном кюре из Сент-Антуана, таком же пройдохе, как председатель сельсовета твоей крестьянки. Тот тоже был ни красным, ни белым, пока вокруг было спокойно, он служил католикам, а когда верх взяли гугеноты, переметнулся к ним. После издания Нантского эдикта он моментально вернулся в лоно католической церкви и радовался, что все опять в порядке. Однако его предали церковному суду и спросили: «Брат, можно ли так меняться?» А кюре на это: «Да я и не менялся, просто я хотел оставаться приходским священником в Сент-Антуане, и больше ничего». А кто, как вы думаете, ребята, стоял за всем этим? Женщина! Так что, Ян, советую тебе бросить свою «белую березу», пока сам ты не покраснел от собственной крови. Я скажу Кнышеву, пусть к ней приглядится. Дашь мне ее адресок?