Владислав Смирнов - Ростов под тенью свастики Страница 47

В ноябре была окружена под Сталинградом армия Паулюса. В январе началось отступление с Кавказа. Стала отступать и неудачно дислоцированная 4-я танковая группа Гота. В Ростове появились отступающие казачьи подразделения атамана Краснова и горские ополчения Азды Болдырева. Меня вызвали в штаб ростовского гарнизона и приказали возглавить сводный батальон из прибывших ополченцев. У меня был хороший переводчик из местных немцев, Отто Шульц. Распределив обязанности между командирами взводов и усилив охрану привокзальных улиц, я расставил русских ополченцев по квартирам, где они могли следить за подозрительными передвижениями в районах возможного совершения диверсий. Таким образом, мне удалось предотвратить восемь попыток нападения партизан».

В. СЕМИНА-КОНОНЫХИНА. Отец у меня был железнодорожником. Отступая, он попал в окружение под Армавиром. Обозники, которые жили у нас, ушли. Потом недолго, недели две, стояли у нас румыны. Они забрали у нас все, что можно было: посуду, ткани, даже ножницы портновские взяли.

И вот вскоре вернулся отец. И мы стали его прятать. Когда немцы стали отступать, их лавина: мотоциклы, машины, лошади снова покатилась мимо нашего дома. Останавливается как-то большой автомобиль. Выходят немцы, наверное, генералы. Все в черной коже, все блестит… И заходят в дом. У них была особая манера, они нас словно и не замечали. Разговаривают сдержанно между собой. Что им было надо — не знаю. А нас всех колотит. В соседней комнате прятался отец. А вдруг зайдут. Увидят и убьют на месте.

Д. ПИВОВАРОВА. Нас спасал Нахичеванский рынок. Как-то один раз мама принесла пирожок — на что-то выменяла, а в нем попался в фарше детский ноготок.

Мама ходила к подруге в Пчеловодную — это за 20 километров. Зимой. Ради горстки муки. Один раз по дороге обратно, это было уже в феврале наткнулась на наших убитых солдат, они были раздеты до нижнего белья Их собирали и складывали в сани, то наши уже подступали к Ростову.

А. ПАНТЕЛЕЕВ. Когда уже наши вошли в Ростов, видел я как падал на город горящий немецкий самолет. Он тянул в самый центр. Врезался в то самое место, где сейчас каменные буденновцы стоят. А мы жили совсем рядом.

Прибежали — еще пыль от взрыва не осела. Яма огромная и железки кругом валяются — все, что от него осталось. Меня до войны здесь как раз фотографировали. Теперь, когда по площади прохожу, — все это перед глазами так и стоит.

В. ВАРИВОДА. Когда в начале февраля в городе начали стрелять, мы вообще из дома не выходили. А 14-го вроде бы поутихло. Мы с соседкой за саночки и к реке — за водой. Глядь, на берегу два красноармейца сидят. Мы им: «Ребята, вы откуда здесь»? А они смеются: «Мы вас освободили, а вы даже не знаете об этом!»

Б. САФОНОВ. В феврале на нашей улице перед уходом немцев из города стояла целая колонна автомашин. Это их дизеля с огромными прицепами-фургонами. А утром встали — никого нет, тихо. Смотрим из-за угла выглядывает наш солдат с автоматом. В город вошли войска в ушанках, в полушубках, наверное, сибирские части. А многие тогда прятались по бомбоубежищам, щелям. Только увидели наших — ура! Ура! Шум, восторженные крики! Отвыкли, соскучились!

А. ЛЕНКОВА. Я вступила в Ростов с нашими частями сразу после его освобождения. Часть, в которой я служила, была полевой, автобронетанковой мастерской — это завод на колесах, вплоть до электростанции. Двигались за фронтом, подбирая подбитую технику, и возвращали ее к жизни.

В Ростове нас сразу провели на территорию автосборочного завода. Теперь на этом месте вертолетный. Выгрузили, и мы тут же развернули в уцелевших цехах свое хозяйство. Кстати, в этих местах были до нас немецкие ремонтные части. Удирая из Ростова, фашисты даже не успели прихватить инструменты, и они нам здорово пригодились, когда мы собирали трофейные моторы от всяких Оппелей и Деймлер-Бенцев.

8 марта 1943 года собрал нас, девчонок, замполит, поздравил с праздником, похвалил, что здорово работаем и сказал такую вещь: «Не все советские девушки такие, как вы. Есть, к сожалению, и другие. В газете „Голос Ростова“ было объявление о том, что публичному дому для немецких солдат требуются сто красивых девушек. Так вот в первый же день было подано 300 заявлений…»

О том, как жили люди в только что освобожденном городе, мы могли судить хотя бы по тому, как нас кормили. Базы нашего снабжения отстали, и мы месяца полтора, если не больше (фронт остановился на целых полгода) ели одну рыбу. Больше наши хозяйственники ничего в городе достать не могли, не было хлеба. А еще страшнее — соли. Наши токари, фрезеровщики ухитрялись иногда выкроить минутку, чтобы выточить алюминиевую расческу и каким-то образом обменять ее у гражданских лиц, работавших на этой территории. Махорку доставать удавалось, а соль — нет. Мне лет десять после войны снились эти огромные белые рыбьи куски в мутной воде — единственная в то время пища.

Нашу часть немцы бомбили два раза в сутки — в два часа дня и в два часа ночи. Чтобы не терять технику и людей, нас летом отвели под Мечетку.

Знать бы мне тогда, что суждено дожить до победы, отпросилась бы у командира на целый день. И пришла бы на Ульяновскую улицу, где я жила до войны и о которой позже я написала книгу.

Е. МЕДВЕДЕВА. Мы жили в большом доме на Садовой, что рядом с университетом. У нас была отличная трехкомнатная квартира. Муж, Матвей Данилович, работал директором Ростовского Стройбанка. Дружил с Орджоникидзе, Ворошиловым. Мне сам Серго ручки целовал. Должность мужа соответствовала генеральскому чину. Его взяли в 37-м. Орджоникидзе тогда уже не было в живых, и я написала Ворошилову, но он не ответил. Перед войной мужа отпустили, и он ушел на фронт рядовым. Был ранен, пришел на костылях, но так как он был репрессирован раньше, несмотря на эту рану, его снова забрали, и он пропал без вести. Дочь после окончания 10-го класса в 41-м пошла санитаркой на фронт, сын, — офицер — тоже был в армии. Так я осталась одна…

В мою квартиру № 21 на четвертом этаже поселили солдат. Они меня не трогали, но и ни разу не дали что-нибудь поесть. У нас была огромная двухметровая ванна. Так вот они ее использовали как туалет. Было очень холодно и дерьмо замерзало. И они меня заставляли ее чистить, Но не это было самое страшное. Человек ко всему привыкает, и это я воспринимала как норму. Для меня смыслом жизни было ожидание своих детей. Я так ждала их стука в дверь! Дождаться свободы и детей! Вот что меня поддерживало. Боялась одного — упасть на улице от голода. Умру на улице, а дети придут и не найдут моих следов. Лучше уж, замерзнуть у себя дома. Обстрелов, бомбежек я не так боялась. И мне повезло. Сын был в составе частей, освобождавших Ростов. И дочь вскоре приехала. Когда они меня увидели, то едва узнали. Мне не было страшно, страшно было им. Сын меня тогда сфотографировал. Одна кожа да кости — возраст нельзя было определить. Как в Освенциме. Да Ростов при немцах и напоминал огромный концлагерь. Тот, кто не сотрудничал с немцами, жил ужасно. Вся Садовая была разрушена. Универмаг уцелевший да наш дом — как два зуба на пустой челюсти.

Мы, конечно, слышали о расстрелах, но не знали всей картины. А когда нам рассказывали о них после освобождения города, мы были поражены. Но острой ненависти к немцам все равно не было. И на пленных, которых мы видели, это никак не отражалось. Они были для нас несчастными людьми и никак не ассоциировались с теми, кто разрушил город и истязал его жителей, они были для нас как бы другими людьми. Конвоиры не запрещали давать им какие-то крохи, которые приносили ростовчане своим вчерашним поработителям.

В. КОТЛЯРОВА. Когда наши вошли, мы свободно, без опаски бегали по улицам. На заборах, столбах много было расклеено портретов Гитлера. Мы выкалывали ему глаза, а потом срывали эту вонючую харю.

В. ТУРБИН. Мы подошли к Ростову со стороны Ольгинской. Погода была ясная, солнечная. Весь Ростов лежал как на ладони, и зрелище было удручающее. Горело здание театра Горького, его «лоб» просматривается черти откуда: все в копоти, в развалинах. И у меня, истинного ростовчанина, аж сердце, как говорится, защемило от такой картины. Практически вся улица Энгельса была разрушена, Буденновский — тоже. Если говорить о злодеяниях немцев, о том, что они разрушили город, уничтожили столько людей, было первое впечатление, что мы никогда не в состоянии будем все восстановить. Завод «Ростсельмаш», замечательный образец нашего строительства, лежал в руинах. Кое-какие цеха полуразрушенные были, где немцы пытались восстанавливать свою боевую технику. Я не могу даже передать: у народа был какой-то подавленный вид. Оккупация хотя была непродолжительной, но отпечаток оставила очень тяжелый. Особенно психологический. Об улыбках, о смехе и говорить не приходилось. Ведь население из продовольствия практически ничего не получало. Все метались в поисках продуктов — это из рассказов моей матери. Когда я пришел в свою квартиру, там ничего уже не осталось, все ушло на менку. Если бы, допустим, где-то еще бы полгода мы не освободили Ростов, население основное погибло бы от голода.