Юрий Белостоцкий - Прямое попадание Страница 47

И вот грохотнул выстрел — сухой, короткий и бесцветный, какой не подхватило даже эхо.

Кошкарев услышал его, когда немец, приблизившись к ним почти вплотную, для чего-то распахнул полы маскхалата — может, они путались у него в ногах и мешали идти — и чуть склонился корпусом влево. Потом, это когда уже немец, подсвеченный вспышкой выстрела, вдруг неестественно выпрямился и, неуклюже взмахнув полами маскхалата, словно решил оторваться от земли, начал расти до угрожающих размеров, Кошкарев почувствовал, как ему в нос остро ударило пороховой гарью, и эта гарь, и, кажется, еще какой-то озверелый окрик слева, почти над самым ухом, подбросили его с земли. Немец между тем, все так же неуклюже взмахивая полами маскхалата, продолжал чудовищно заполнять все пространство вокруг, и это было страшно, и Кошкарев, уже сломав себя надвое, качнулся было влево, чтобы задать стрекача, как немец тоже вдруг начал заваливаться в его сторону, словно собираясь своим падением преградить ему путь. Кошкарев похолодел и, не выдержав, разрядил в него пистолет, всадив в живот ему две пули раз за разом.

Выстрелов он не услышал, только толчки в руке. И упал ли немец, тоже не видел, потому что в тот же момент — еще в глазах не разошлись круги — он уже был к немцу спиной и, подгоняемый тяжелым дыханием Башенина, отмахивал к лесу.

XVIII

Хотя накануне Настя и наревелась досыта и уснула не сразу, где-то лишь под утро, спала она на удивление спокойно. И проснулась, когда Глафира, по обыкновению, крикнула на всю землянку: «Подъем! Выходи строиться на физзарядку!», легко, нисколько себя не принуждая, словно у нее не было накануне ни разламывающих грудь мучительных дум, ни головных болей, ни горьких, неутешных слез. А когда она еще увидела, что за окном в этот ранний час уже вовсю буйствовало солнце и все вокруг, от земли до неба, было пронизано его светом, у нее появилось ощущение легкости и бодрости, наполнившей ее сразу желанием что-то делать, ходить, двигаться. И она, быстренько скинув с себя одеяло, вскочила с койки и раньше всех выбежала из землянки, чтобы успеть до физзарядки набрать в грудь побольше свежего воздуха и ощутить кожей тепло солнечных лучей. И физзарядку на этот раз она делала добросовестно, с желанием, а не как в последние дни, когда размахивала руками лишь для отвода глаз, чтобы не придиралась Глафира. Она словно чувствовала, что сегодня ей потребуется много сил, и не жалела себя, ломая тело под басовитый голос Глафиры, отсчитывающей «и — раз, и — два» с монотонностью маятника. Ей приятно было ощущать под кожей ток крови, игру мускулов, приятно было выталкивать из груди воздух, чтобы тут же набрать новый, и при этом чувствовать, как в груди, в такт Глафириным «и — раз, и — два», отстукивает сердце.

Обычно после физзарядки Глафира уходила к старшине роты за указаниями, а девчата бежали убирать помещение, заправлять койки и умываться. Настя и тут оказалась проворнее всех, и тут ей не надо было напоминать, что сегодня на аэродром прибывает делегация и поэтому койки должны быть заправлены как никогда — могут, дескать, прийти и посмотреть. Она и без напоминаний сделала все так, что уже через минуту на ее койку было любо-дорого посмотреть, — нигде ни складки, ни морщинки.

Потом, с той же легкостью и проворством, Настя прибрала в тумбочке, которая была у них с Клавдией на двоих, начистила до блеска сапоги, пришила к гимнастерке свежий подворотничок и, перекинув полотенце через плечо, пошла умываться. Умывальник находился тут же, в землянке, в углу, возле него по утрам всегда было шумно и бестолково. Но только она наполнила пригоршни водой, чтобы плеснуть на разгоряченное лицо, как хлопнула дверь и в землянку ввалилась тихоня Сенина — она дежурила ночью в штабе БАО. Не успев перевести дух, Сенина заявила прерывающимся от возбуждения голосом, что ожидаемая делегация прибывает на аэродром с минуты на минуту и что в составе делегации находится мать сбитого лейтенанта Башенина.

— Мать? Не может быть! Как же это? — ахнули девчата, перестав греметь умывальником и тотчас же сгрудившись возле этой тихони Сониной — новость была не из таких, чтобы равнодушно продолжать заниматься даже таким веселым делом, как утренний туалет и наведение глянца на своей внешности. — Откуда тебе известно? — продолжали они. — Что-то тут не так. Ты, наверное, путаешь, Сенина?

Но Сонина не путала, знала что говорила, и это было написано на ее лунообразном лице, — она стойко выдержала эту обрушившуюся на нее лавину вопросов, а когда девчата потребовали подтверждения, пояснила:

— В штабе разговор был, при мне лично. Приходил замполит, разговаривал с политотделом воздушной армии. Сама слышала. Оттуда передали, что в составе делегации находится мать летчика здешнего полка лейтенанта Башенина. А вы говорите — путаешь. — Потом, как бы решив выложить еще один козырь и тем уже окончательно сокрушить недоверие девчат, добавила: — Если хотите знать, так замполит сказал даже как ее звать — Елизавета Васильевна. Я запомнила. И на митинге она будет выступать. Вот! — И только после этих слов, словно сказала что-то запретное, Сонина вдруг испуганно посмотрела на Настю.

Девчата тоже невольно перевели взгляды на Настю и тоже как-то неловко присмирели.

Настя же, услышав эту новость, как стояла, согнув спину под умывальником, так и не распрямлялась, словно ее хватил паралич. И стояла так долго и, казалось, не дышала. Она еще по тому, как ворвалась в землянку эта тихоня Сонина, почувствовала, что это неспроста, что ее появление несет ей беду. Уже сам хлопок двери заставил ее внутренне подобраться и повременить умываться, хотя ничего такого в этом вроде не было, так хлопали дверью многие, в том числе и сама Настя. И все же хлопок чем-то ее насторожил, а когда она услышала, что сказала Сонина, а следом еще и увидела на себе перепуганные взгляды девчат, обессиленно разжала руки, послушала, как вода стекла с ладоней в железное корыто, и начала бледнеть. И бледнела долго и как-то болезненно, островками, а лоб так и не захотел бледнеть, остался розоватым.

Девчата тоже выглядели в этот момент, пожалуй, не лучше, чем Настя, особенно тихоня Сенина. Эта тоже, как только выговорилась до конца, начала бледнеть как бы в знак солидарности с Настей, тоже как-то не сразу, а выборочно, от шеи к вискам, потом снова к шее. И непривычно тихо стало в этот миг в землянке, и в этой тишине неприятно было слышать, как в ведро под умывальником с оглушительным звоном капала вода.

Первой пришла в себя от этой новости сама же Настя. Распрямив наконец спину, она проговорила, причем таким тоном, словно о себе в этот миг она не думала и вообще была тут, во всей этой истории, ни при чем:

— Господи! Каково же это будет матери узнать, что сына ее нет, что он сбит. Как же так, она приезжает, а сын сбит? Всего каких-то пять дней. Уж лучше бы ей, наверное, не приезжать. Что же теперь будет?..

Девчат это и удивило и не удивило, но никто из них не шелохнулся после этих Настиных слов, никто не поддакнул ей в знак согласия, не покивал головой, как никто и не возразил, хотя видно было по их физиономиям, что ожидали они от Насти сейчас вовсе не этих слов, не о матери лейтенанта Башенина, а о том, как быть ей самой, раз так все неожиданно обернулось. Но девчата не знали, что в первый миг, как только тихоня Сенина выложила эту ошеломляющую новость, Настя как раз и подумала сначала о себе, и подумала со страхом, потому что все ее вчерашние благие намерения теперь летели кувырком, ее собственное положение теперь запутывалось окончательно и выхода из него она уже не видела никакого, разве как только головой в омут. Но когда она вслед за этим представила себе еще на миг и мать лейтенанта Башенина, представила ее уже прилетевшей на аэродром, окруженной летчиками и выслушивающей в скорбном молчании печальную весть о судьбе сына, собственные страхи Насти как-то потускнели, отошли на задний план, и она уже забеспокоилась о матери Башенина, а не о себе. Она почему-то подумала, что эта бедная женщина должна быть старой и беспомощной, с уставшим морщинистым лицом и плотно сжатыми бескровными губами, в темной одежде и обязательно в платке, повязанном, на бабий манер, узлом под подбородком, и этот ее вид только усилил Настино представление о ее горе. Она уже не сомневалась, что мать лейтенанта Башенина упадет, когда услышит, как только сойдет с машины, что стало здесь с ее сыном, схватится за грудь старческими руками и упадет без крика как подкошенная, прямо тут же, на аэродроме, где должен состояться митинг, на глазах у всех, и никакого тогда митинга не будет, а будет санитарная машина, врач и чувство общей вины.

Вот это-то, о чем подумала Настя и что отозвалось в ее душе острой болью, и заставило ее сейчас заговорить не о себе, а о несчастной женщине, которую она никогда в жизни не видела, но горе которой представила так отчетливо, что невольно приняла его как собственное.