Елена Ржевская - За плечами XX век Страница 48

Мне иногда кажется, что я рвусь прожить множество жизней. Это, наверное, от недостатка воображения.

Спросили у него, как это ему удалось спастись от немцев.

– Я швыдко шел.

Здесь все первично: хлеб, мычание коровы, страх, простодушие, порыв, предательство, бескорыстие.

О чем говорят, когда немец не стреляет? Говорят, конечно, о любви. Но охотнее всего слушается какая-нибудь веселая, смешная, пусть и нелепая история. В цене балагуры, острое словцо, шутка.

Вчера один солдат развлекал рассказом:

Старик выпил флакон одеколона. Пришел на скотный двор. Жара. Одеколон из старика испаряется. «Уйди, дед, дрянью какой-то от тебя несет». – «Дрянью? Ты пойди, дурак, понюхай: б а р ы н е й от меня, дурак, пахнет».

Разговор в избе.

– Они хорошо жили, у их вся обстановка.

– На Руси не все караси, есть и ерши.

Он долгим взглядом провожает собак-танкоистребителей. Узкие темные глаза тунгуса. Для его отцов и дедов, кочевавших с табунами диких лошадей, собаки были священны.

Собаки заливисто лают, рвут поводки. Их ведут на передовую. Там они помчатся под немецкие танки с взрывчаткой на спине…

Да, солдат налегке. У него ничего нет, кроме жизни, и ей он не хозяин, ею распоряжается п р и к а з.

У немцев, у каждого солдата, – пачки фотографий, одинакового формата, шесть на девять, с зазубренными краями. Muti, Vati – мамуля, папуля. Любимая сестра. Завтрак честного семейства, велосипедная прогулка, трапеза в саду, толстяк дядя с мосластой женой и крошками детьми, черепичная кровля, добротный дом, увитый плющом. Невообразимый уют жизни. Довольство, самодовольство. Но главное – уют. Куда же они повалили, куда поперли от своего уюта?

– Погодите хорониться, поглядим. Если лошади в дышло запряжены, то немцы, если в дугу – то наши.

– Парила бураки в русской печи, через мясорубку пропущу и муки добавляю – хороший хлеб, замечательный. Только мука – вся.

Солдат он и есть солдат. Стреляют, убивают, хоронят, поднимаются в атаку, идут в разведку – это война.

А бредущие бог весть куда разутые, голодные бабы с котомками, с голодными детьми, беженцы, погорельцы – это ужас войны.

У нас тут у всех прочная уверенность, что уж коль нас свела война, все мы друг другу предназначены и уж ничто нас и потом не разъединит, не разведет по своим кругам.

Капитан Т., залихватский малый, недавний милиционер, спросил:

– Ты что задумалась? О семье скучаешь? Вот война кончится, поедем с тобой в Новосибирск. Электричество, троллейбус, в театре люстра в восемь тонн. Прямо с вокзала на Трудовую.

– Теперь какая любовь! – раздольно сказала молодая. – На часок да на урывочек. – И было видно, что это по ней.

Стоит чуть оторваться от своей здесь повседневности, оказавшись на дороге пешком ли, или подобранной водителем машины, или на телеге, как захватывает необычайность, новизна, и пытаешься что-то записывать. Так что от тряски многое записано кое-как, буквы прыгают, слова громоздятся друг на дружку. Сама и то едва потом разбираешь.

В пасмурный полдень вдруг въехала длинная подвода, запряженная черной лошадью. Остановилась, развернувшись поперек улицы. Дядька в темном фартуке, в кепчонке с мятым козырьком привстал на коленки и странно так заголосил: «Ста-арья!» – такой деятельный, хоть вроде бы дуроватый, а еще, как оказалось, когда слез с подводы, хромой.

Ребятня облепила подводу. Лошадь красиво била копытом. Над черной ее головой по дуге голубой краской: «Главвторсырье». Дядька призывно щелкнул кнутом по сундучку, вдвинутому в угол подводы.

– Раньше я ленинградские мулине привозил и что только пожелается.

Но теперь-то что же приволок в том сундучке? Не распахивает крышку, как бывало, – товар напоказ. Так, может, пусто там. Чуть приподнял крышку, сунул руку – и назад.

Ох как жадно, как сурово загораются глаза у мелкотни, обступившей его кулак. Раскрыл – на ладони куколка с вершок всего, голенькая, целлулоидная, помятая немного, живот придавило ей.

Где только отыскал, где подобрал ее?

– Ста-арья!

За килограмм утиля – пятьдесят копеек!

А еще-то что? Может, пистолет с пистонами, как случалось раньше? Взглянуть бы. Каску немецкую, утаенную, не пожалел бы любой паренек. Так не возьмет – нельзя ему брать ничего ни из трофеев, ни из нашего армейского.

– Ста-арья! – крикнул дядька, задрав голову на тучу, брызнувшую дождем.

Вся добыча его – сплющенный, обгорелый рукомойник да немного грязных тряпок на дне подводы. Так что с той куколкой – цена ей объявлена два с полтиной – он весь тут фронт объездит.

Он поехал по деревне, стоя в длинной подводе, профессионально неразборчиво и зазывно выкрикивая:

– Ста-арья, ба-арья, та-арья!

Выбежавшие из избы две девчоночки бежали за ним, таща чего-то.

– Дядь! Дядь! Едь сюда!

Он погонял, не слыша, все дальше уходя от них вниз по деревне под нахлестывающим дождем.

И скрылось это заблудшее видение прежней жизни: черная лошадь в лазоревом сиянии дуги, сундучок коробейника.

Дневная душа, перекликаясь с ночной, откочевывает, как только засыпаешь, оставляя ворох дня заступившей сменщице. А та, ночная, – субтильней, чувствительней. И мытарит, мытарит…

«Ко всем гражданам.

Все граждане данного района, незаконно взявшие государственное имущество и ценности, а также личные вещи и имущество отдельных граждан в период вторжения немецко-фашистских оккупантов, должны немедленно и не позднее 20 мая 1942 г. возвратить указанное имущество, вещи, ценности их владельцам.

В случае невозвращения виновные будут привлекаться к ответственности по законам военного времени как мародеры и расхитители социалистической собственности.

Нач. РО милиции

сержант милиции – Тетерев ».

Играла гармонь. Девчата молча танцевали с нашими бойцами. А в перерывах между танцами сбивались в кучку, перешептывались и тихонько всхлипывали от смеха. Гармонь смолкла, и стали расходиться. Ваня-украинец, протанцевавший весь вечер с одной девчоночкой, коротенькой, подвязанной кукушкой (косынкой со скрепленными под подбородком концами), с тугой косицей, подскакивающей по цветастой ситцевой спине между бугорками лопаток, крикнул ей вдогонку: «Это не любовь, что ты – домой и я – домой. А то любовь, что ты – домой и я – с тобой!» – под веселое ржание товарищей.

Бывалый солдат, вспоминает прошлогоднее:

– Я получил задание тягать макеты танков в район города Белый и Холма. Саперы изготовляли из фанеры и дерева макеты танков. Шесть таких танков цепляли тросом за мой танк, и я ети макеты таскал по тридцать – сорок километров по главным дорогам, попадая под обстрел корректировщика «рама», который ужасно фотографировал. На следующий день по етим дорогам валялись листовки: «Русь, тягаешь фанеру. Танки Гудериана под Москвой».

Пистолет в руке – это какое-то особое ощущение. Тут и риск, и тревога, и авантюризм – все в твоей ладони. Хотя еще не довелось ни разу стрелять, не обучена, но с ним упористее. Кажется, в случае чего найдется малое умение распорядиться собой, нажав курок.

– Муж, когда уходил, просил: «Дай, Катя, моим костям спокойно лежать. Не выходи замуж. У тебя такой характер, ты не сможешь сносить». Он, бывало, обувь скинет или ноги вымоет – в дом войдет: «Мне твой труд дороже моего». Таких нет, как он был. – И, помолчав, добавляет мечтательно: – Может, только еще какой один где-нибудь.

Приземистый, крепкий, с трухлявым саквояжем в цепкой руке, идет по деревне, глядя в упор под ноги себе.

Во-первых, странно увидеть исправного, здорового мужчину и не в летах, а не в армейском – в затертом тугом плаще, в темной кепке.

Во-вторых, вроде не бомбят, не обстреливают, а суета, напряжение, беспокойство и сумрак роятся по усадьбам, по избам при его приближении. Кто ж такой?

– Ценный человек, – хмуро пояснил старичок. – Наденет белый халат, и бык ему подчиняется. В штатской одежде не подходи.

Но это одна сторона полезной деятельности ветеринара. Другая связана с запретом по району всякого убоя приплода рогатого скота, овец, свиней, принадлежащего как колхозам, так и лично колхозникам, единоличникам, рабочим и служащим, поскольку большой ущерб нанесен войной общественному животноводству. И теперь этот человек в немалой степени вершитель многих судеб. Случись падеж, или травма, или хворь, или еще какая напасть, мало того горя хозяевам, еще жди, что тебе за это будет, как взглянет ветеринар. Сказано: привлекать к строжайшей ответственности да по нормам военного времени.

Фамилия этого человека – Кабанов, и за его подписью немало скопилось актов в сельсовете, что у нас в избе за дощатой, не дотянутой до потолка перегородкой.