Иван Шамякин - Торговка и поэт Страница 48

Как маленькой девочке, захотелось чуда: чтобы Захар Петрович как добрый волшебник, встретил вон за тем домом, остановил коня, ссадил ее с саней, забрал мешок. Потом пусть бы хорошенько выругал, ремнем отстегал — она с благодарностью поцеловала бы его руки.

Ольга боялась контрольного поста в Красном Урочище, там караульные уже заглядывали в ее мешок, когда она возвращалась из Руденска, пришлось откупиться куском сала и бутылкой самогонки. Напрасно она понадеялась на Друтьку, напрасно боялась, как бы он сам не выпил и не начал приставать, нужно было захватить шнапс, который и покупался для такой цели — для очередного похода за город.

Из бункера, над которым поднимался прозрачный дымок — сухими дровами топили, — вышли немец и полицай.

Ольга растерялась, засунула руки под кожух, потрогала гранату, хотя не была уверена, что сможет в случае чего использовать свое оружие. Как? Куда бросить? И что это даст? Куда после этого деться самой?

Но Друтька, который после происшествия с кожухом сидел как на поминках, вдруг весело зашевелился, натягивая вожжи, подался вперед, стал коленями на мешок и еще шагов за сорок до шлагбаума закричал:

— Здорово, Левон!

— Хайль, Федор! — ответил караульный полициант.

Немец безразлично направился обратно к бункеру, поеживаясь от холода.

— Куда? — спросил Друтьку знакомый.

— К своим. Вот! Невесту показать хочу.

— Женишься? Ну, даешь, Федька! Не теряешься нигде! — Подошел к саням, заглянул Ольге в лицо, похвалил: — С морды ничего баба!.. Постой! Да я же ее знаю! Торговка! По себе, Федька, выбрал.

Это последнее замечание оскорбило Ольгу, но она смолчала: не стоит задираться, да и остроумие ее будто застыло от мороза. Полицай засмеялся, пожелал счастливой дороги, поднял шлагбаум и вслед крикнул соленый мужской совет.

Друтька, как будто пристыженный, несколько минут молчал. Соскочил с саней, нокая, быстро прошелся сбоку, поскользнулся, повалился на сани, головой Ольге на подол, даже задрыгал в воздухе ногами, испугал коня, тот рванул галопом.

— Тпру-у, холера! А то выбросишь из саней.

Чувствовалось, что у Друтьки сразу же поднялось настроение, после поста он почувствовал себя увереннее, повеселел, ему хотелось пошалить, посмеяться, на словах придерживал коня, а на самом деле подгонял его — дергал за вожжи, дрыгал ногами, хохотал.

Потом, когда их обогнал грузовик, опомнился, сел на прежнее место, рядом с Ольгой, сделался серьезным, несмело обнял ее за плечи.

Ольга вздрогнула, растерялась, ей показалось, что к ней потянулась рука мертвеца. Почувствовала отвращение от Друтькиной близости, от пара, который он выдыхал.

— А знаешь, Ольга, я не шутки ради сказал про женитьбу. Я действительно хочу жениться. И ты нравишься мне. Выходи за меня замуж. Мне теперь вот как нужна такая жена, как ты! Чтоб такая хозяйка была.

«Не знаешь ты, какая невеста тебя ждет», — подумала Ольга с ненавистью и с каким-то брезгливым страхом, совсем незнакомым, — наверное, от такой тесной связи с осужденным.

Сказала с упреком:

— Что это ты несешь, Федор? У меня муж на фронте.

— Не вернется твой фронтовик. Разве что не будет дураком да перейдет к немцам. Если сам сдастся, отпустят.

С большей печалью, чем раньше, с болью и даже с чувством своей вины перед ним, что случалось редко, Ольга подумала о муже, но тут же порадовалась своей уверенности: Адась никогда не сдастся в плен, не предаст, не опозорит свое имя.

«Он вернется! А вот ты не вернешься!» — подумала уже только с ненавистью к Друтьке. А тот, не жалея красок, рисовал, как бы они жили, поженившись.

Ольга слушала одним ухом. Она думала о своем плане. Еще вчера вечером, когда обдумывала все до мелочей, план этот казался безупречным.

Она боялась, чтобы приговор Друтьке исполнил Саша, может, потому, что он сам признался, как трудно ему убить знакомого человека. Понимала, насколько увеличивается риск, если нет уверенности, — для Саши это может кончиться провалом, смертью. Тогда же, в ту ночь, решила помочь ему, хотя он и возражал, решила взять на себя его задание. Долго думала, как осуществить приговор. Чувствовала, что сама не сможет сделать это. И надумала: через Сивца сдать Друтьку партизанам, пусть они покарают его; там, в лесу, это действительно будет кара, по всем законам, а не убийство из-за угла. Это честно и, казалось, просто. Сивец подтвердит. Ее могут упрекнуть, поругать за анархизм, как называет это Захар Петрович, но не перестанут доверять. А в анархизме старый подпольщик упрекал даже Андрея, которого она считала командиром всей группы.

Почему же вдруг только сегодня, когда отъехали уже порядочно, появилось сомнение, что она делает не то, что нужно? Смутил случай с кожухом? Нет, при чем тут кожух?

Она думала, как отнесется к ее замыслу Сивец. Немолодой уже человек. Жена. Дочь. Соседи рядом. Гарнизона, правда, в селе нет, но все же… Захочет ли Сивец браться за такое дело — сдать полицая партизанам? Скорее всего нет.

Друтька спешит, — рассчитывает, конечно, к ночи доехать до своего Червенского района, день уже не короткий, конец февраля. Переночевать у Сивца она его уговорит. Но близко ли партизаны, чтобы Сивец мог успеть за ночь привести их? Да еще неизвестно, как сами партизаны отнесутся к этому. Могут сказать: «Вы там, в городе, осудили — вы и карайте». Кому это хочется брать на себя расстрел человека? Она же не захотела, чтобы это сделал Саша. И Саша мучился от такого задания.

Успокаивала себя: если не выйдет, как задумала, ничего страшного не случится, от кары Друтька не спасется, ведь вернутся же они назад, в Минск, через какие-то три дня… И поездка будет не напрасной — партизаны получат гранаты. А когда вернутся, она придумает что-то другое. Нет, тогда она во всем признается Захару Петровичу, посоветуется с ним. Напрасно побоялась, что он помешает осуществить ее замысел: старый, опытный, рассудительный человек понял бы ее, понял бы Сашу и обязательно что-то придумал бы, — может, одобрил бы ее план или, скорее всего, добавил бы к нему такое, что уберегло бы ее от ошибки. Дал же разрешение, чтобы она заехала к Сивцу с полицаем, завезла гранаты.

А если все произойдет по ее плану, она еще перед деревенской полицией поднимет гвалт: остановили на дороге бандиты, забрали и коня, и Федора Друтьку. Ищите! Спасайте! Помогайте! Пусть ищут ветра в поле.

Пересекли Могилевское шоссе, повернули на Новый Двор. Ехали по полю. Туман не рассеивался, и все вокруг окутывала белая мгла. Проклятый туман, в нем человек замерзает хуже, чем в самый сильный мороз. Ольге в кожухе было холодно. А Друтька остался в одной шинели. Не выдержал, выругал все же немца:

— Забрал кожух, чтобы его холера взяла! Тыловая крыса, зараза, интендант паршивый! У кого ты конфискуешь теплые вещи? У своих? По-человечески сказал бы — я тебе воз насобираю этих кожухов.

Друтька передал Ольге вожжи, соскочил с саней.

— Ты погони, а я пробегусь, а то до костей проняло.

Пробежался, взвалился на сани, сильно запыхавшись, снова упал на ее ноги, поднял полу кожуха.

— Погрела бы ты меня.

— Где? На снегу? Отморозишь последнее, что имеешь. Потерпи до теплой постели. До мягкой постельки…

Шутила, а зубы стучали от гадливости и страха. Нежности и шутки со смертником! Грех, наверное?

В третий или четвертый раз Друтька бежал за санями, когда ехали по лесу. По обе стороны дороги стояли сосны, под ними сиротливо гнулась лещина. У Ольги вдруг мелькнула мысль: стать на колени и швырнуть навстречу полицаю, когда он будет догонять, «игрушку» — на, лови, пошутим последний раз. Так просто… Оглянулась. Друтька отстал далеко. Сбросила варежки, вытянула из-за пазухи гранату — она была теплая, будто в середине ее грел смертельный огонь. Испугал ее этот огонь. А если взорвутся и те, что в мешке? Быстренько спрятала гранату. Но упрекнула себя: «Трусиха, чистыми руками хочешь воевать, чтобы грязную работу другие делали!»

За Королищевичами дорога вывела к железнодорожному переезду. Нужно было пересечь «железку». Переезд не охранялся, шлагбаумов не было, но проходил он возле самой будки путевого обходчика, вдоль забора и глухой стены стандартного красного здания. Снег на насыпи сошел, на железной дороге раньше, чем везде, чувствовался приход весны. От притянутого полозьями песка растаял снег и на въезде.

Друтька, заботливый хозяин, соскочил с саней, чтобы облегчить коню въезд на насыпь. Ольга тоже пожалела коня, удивились себе: такая непоседа, юла, она за столько часов ни разу не слезла с саней, действительно как та баба из басни, уже и ноги онемели. Да и конь остановился перед песчаной дорогой, давая понять, что ему действительно тяжело, давно взмок, клочья пены падали из-под сбруи.

Ольга выбралась из саней. На путях остановилась, посмотрела на блестящие рельсы, которые убегали в неизвестную даль. Как каждого человека, мало ездившего, ее привлекала эта даль, с детства казалось: там, где кончаются рельсы, начинается новая страна, где люди живут совсем иной жизнью.