Борис Саченко - Великий лес Страница 49

«А если проиграю?»

— Давай сюда, — обернувшись, пригласил Костика на Игорево место Кузя.

Мысль не поспевала за тем, что делали ноги. Костик против своей воли прошел к скамье, сел рядом с Кузей.

— Хлопец, эй, подвинься малость, это несчастливое место, видишь — дырка, — шептал, подсказывал Костику кто-то сбоку.

— И то правда, — посмелел Костик. — Двигайся…

И толкнул рукой Кузю в плечо.

Кузя отодвинулся ровно настолько, чтобы Костик не сидел на дырке. (В дырку, видно, вставляли пряслице, когда пряли лен.)

— Ну, а ты на сколько? — спросил, сверля Костика взглядом, словно пронизывая насквозь, одноглазый.

— Я?.. Я на рубль! — почти выкрикнул, не совладав с собою и со своим голосом, Костик.

— Хм-м, на рубль так на рубль, — простонал, выражая недовольство, одноглазый. И дал Костику карту.

Костик, не глядя в карту, попросил еще одну. Перевернул обе одновременно — туз и десятка.

— Очко!

Дрожа от волнения, как в лихорадке, потянулся рукой к банку, взял рубль.

«Зря на всю десятку не ударил! — пожалел. — Сразу бы и вылез из-за стола, больше не играл бы!»

Во второй раз Костик тоже выиграл — и снова рубль, потому что идти на большее не осмелился. И снова попрекнул себя: «Дурень, надо было больше заказывать!»

В третий раз Костик пошел на пятерку — и выиграл.

«Хлопец, тебе карта прет! — прошептал кто-то сбоку. — Не горячись, спокойнее, спокойнее играй».

Костик оглянулся — недалеко, на лавке, сидел с папиросой в зубах пожилой дядька, должно быть, из местных, гудовских.

— Иди на десятку! — шептал дядька.

Костик пошел на десятку — и выиграл.

— Вот! — так и привскочил на месте дядька.

Десятку Костик положил в карман.

«Пусть лежит. Двадцать рублей — отцу. А на остальные… поиграю».

Снова взял у одноглазого карту — и снова выиграл. Все, что оставалось в банке.

Теперь Костик сам раздавал карты, сам спрашивал, на сколько кто идет. Все, за исключением одноглазого, играли осторожно, шли на рубль, на два. А одноглазый каждый раз бил по всем. И не выигрывал. Так что, когда Костик кончил банковать, у него собралась изрядная сумма — рублей, пожалуй, сто.

На Костике, которому везло, шла карта, было сосредоточено все внимание. Дядька, что сидел сбоку и подсказывал, даже привстал.

— Ты следи за одноглазым, га. Он мухлюет, — шептал дядька. — А лучше бросай играть. Выиграл — и хватит.

Костик зорко следил за одноглазым. Особенно за его руками. Когда замечал, как тот совал ненужную, лишнюю карту в рукав или в карман, кричал:

— Эй, дядька! И не совестно вам?

Одноглазый злился, брызгал слюной, открещивался от карты — она, мол, не его. Но, по всему было видно, одноглазого в этой компании не любили, все сочувствовали Костику и радовались, что не одноглазый, а он, Костик, выигрывает. Поэтому одноглазого шпыняли матюками, заставляли, чтобы он достал карту из рукава или из кармана, присоединил к своим, взятым раньше.

Дождавшись, когда одноглазый сделает «стук», Костик ударил по всем и выиграл банк. Сам набанковал рублей сто, сделал стук. И опять выиграл — на этот раз рублей триста.

— Хлопец, беги! — нашептывал его пожилой доброжелатель. — Этот… не простит! И убить может за гроши, га!

Последние слова испугали Костика. Он поднялся, сказал:

— Хватит! Мне пора домой…

Уже смеркалось, и Костику в самом деле пора было идти домой. Он помнил об этом да и выиграл порядочно.

— Нет! — стукнул кулаком по столу одноглазый. — Никаких «домой!» Играем, пока есть деньги!

Зажгли свет — принесли откуда-то лампу и поставили на то место, куда сдвигали проигранные деньги. Костик снова сел за стол. Тот дядька, что давал ему советы и был на его стороне, прошептал: «Попался ты, хлопец. Выкручивайся как знаешь. Я — домой. А ты гляди, как бы этот одноглазый нож тебе в спину не всадил!»

Игра началась с новым жаром. Одноглазый не мог примириться с тем, что проигрывает. Да еще кому — какому-то сопляку… И горячился, шел, бил по всем, сколько было в банке. И проигрывал, проигрывал…

Костик еще раз пытался прекратить игру. Но одноглазый так глянул на него, что он понял: по-хорошему разойтись вряд ли удастся.

— Ладно, пускай, играем, пока есть деньги, — примирительно сказал Костик, а про себя подумал: «Надо как-то удрать…»

«Но как?» — неотступно било в виски.

VIII

Из дневника Таси Нестерович:

«Папочка, опять мы с мамой в дороге. Можно бы пожить еще в той деревне, где мы было остановились, — в Запесочье. Но я настояла, упросила маму — надо идти. Потому что сидеть в деревне, ждать… Чего ждать? Когда схлынут на дорогах немцы? Так ведь они, чего доброго, никогда не схлынут — ползут и ползут на восток. И все такие самодовольные, самоуверенные, что хоть ты… когтями впейся в их поганые фашистские морды. Идут пешком, едут на мотоциклах, машинах, танках. Закатают рукава по локоть, горланят песни — словом, чувствуют себя совсем как дома. Прямо не верится, что мы дожили до такого. Кто бы мог подумать, что нашу землю будут топтать пришельцы, вести себя здесь как завоеватели, оккупанты.

Может быть, мама и не согласилась бы идти, может, мы и остались бы пока в Запесочье, но вернулись из беженства хозяева хаты, в которой мы остановились. Зашли они, говорят, далеко, но всюду уже немцы. И в Минске тоже. Неужели это правда, папа? Если немцы заняли Минск, то где теперь ты?..

Жили-жили как люди, и вдруг закрутилось все, завертелось…

Ага, так вернулись хозяева хаты, и нам пришлось собираться в дорогу. Нас, конечно, никто не выгонял, мы могли и дальше жить в той хате, у хозяев же детей дома уже нет. Есть только внучка, дочь сына. Сын служил в армии где-то под Минском, он командир. Как началась война, старики, взяв внучку, кинулись было в тот военный городок. Но ни сына, ни невестки там уже не застали. Потому и вернулись назад, домой. «Тут хоть крыша над головой есть, голодать не будем», — говорили нам с мамой.

И мы, набив разной едой две сумки — одну несет мама, другую я, — двинулись из Запесочья. Людей теперь на дорогах не так много, не то, что было несколько недель тому назад. Те же, что и встречаются, редко идут на восток. Больше возвращаются в свои города и деревни, домой. Потому что убегать от немцев, говорят, бессмысленно — немцы на машинах и наступают очень быстро. Одни говорят: немцы взяли уже Смоленск, другие — дошли до Москвы. Раньше мы с мамой не верили тому, что слышали. А теперь… начинаем верить.

Идем мы и днем, и ночью. Как когда. И выбираем не торные дороги, а маленькие, глухие проселки. На тех дорогах — фашисты, встречаться с ними, видеть их… Ой, папка, это не то что противно, а страшно. Они же, гады, что хочешь могут с нами сделать. И перестрелять, и… Мы всего насмотрелись, всего наслышались! Писать об этом и то жуть берет! А видеть, слышать… Никогда бы прежде не поверила, что на такое способны, такое могут творить… Кто бы мог подумать — люди. Убить, застрелить человека — им как муху задавить. И никто не спросит, за что, почему убили. Не понравился человек, не так глянул — и за это убили…

Мама очень боится за меня, а я боюсь за маму. Потому что если, не дай бог, не будет рядом со мною мамы, куда я подамся одна, что стану делать? Я даже и до Минска вряд ли доберусь. А в Минске что? Где искать тебя? Я же ничего, ничегошеньки не знаю. Даже куда пойти, где, у кого спрашивать про тебя. Если правда — а это, наверно-таки, правда, — что Минск занят немцами, то… Немцы же расстреливают всех коммунистов. А ты ведь был членом партии. Был?.. Почему это я пишу «был», в прошедшем времени? Ты, я уверена, оставался и останешься на всю жизнь коммунистом. Потому что наш строй, то, чего добивались Ленин и большевики, для тебя — самое главное. Ты и сам отдавал все свои силы, чтобы этот строй креп, чтобы дело партии находило все большее и больше сторонников, побеждало. Нет, ты не можешь смириться с тем, что на земле нашей — немцы, что они топчут, истребляют дорогое нам, без чего уже и мы — не мы, без чего нам нет жизни. Значит, для немцев ты опасен, и они тебя могут в любую минуту убить, отнять у тебя жизнь. И у нас, папка, немцы тоже могут отнять жизнь. Как отняли уже ее у других наших людей. Сами видели — лежат по обочинам дорог. Поиздевались, поглумились, а потом еще и убили. Может, и хорошо, что убили, потому что жить после такого глумления и надругательств… Не знаю, как кто, а я не смогла бы…

На глухих, проселочных дорогах немцев мало. Они по большей части там, где шоссе, большаки. И когда мы с мамой приближаемся к большим дорогам, то среди дня их не переходим, дожидаемся ночи. Ночью движение почти прекращается, и нам удается избежать опасности. Но опасность подстерегает нас всюду, на каждом шагу. Увидим идущего навстречу человека — и сворачиваем с дороги, чтобы не встречаться, чтоб от беды подальше…