Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-5 Страница 49

Трубу мы делали долго, месяца три. Закончив работу, уехали на другую колонну сначала арматурщики и бетонщики, затем и мои плотники. Мне уже оставалось совсем немного, и меня тревожить не стали, а оставили прорабом на той же трубе с бригадой изолировщиков.

Произошел интересный эпизод. Трудимся мы на трубе, котлы кипят, ведрами и ковшами зэки таскают горячую мастику, мажут, размазывают. Подходят какие-то люди, увешанные всякими предметами, с ними начальник охраны. Объясняются: корреспонденты Хабаровской краевой газеты «Тихоокеанская звезда» желают нас сфотографировать для газеты. Начинается веселая суматоха: фотограф найдет нужную точку, но ему мешает один из наших конвоиров. Тот кричит: «Убирай свой идиотский штык, отойди вон туда!», — а тот отвечает: «А мне отсюда не видно», стараясь показать присутствующему начальнику свое усердие и бдительность.

Потом в «Тихоокеанской звезде» была большая статья о том, как отважные комсомольцы по зову партии через леса и горы строят стальную магистраль, и что Сахалин скоро перестанет быть островом. И с фотографией, хотя сам я ее и не видел. Интересно, как я сам на ней получился, и куда корреспондент дел штык.

Еще на нефтепроводе я написал матери, чтобы она перестала высылать мне продукты, а попросил что-нибудь из одежды. Как и все, у кого приближался конец срока, я старался что-то подготовить, чтобы, выйдя из лагеря, не выглядеть зэком. И в этом мне, как я уже говорил, помогли вновь прибывшие с воли люди. Для людей, освобождающихся зимой, самым проклятым был вопрос обуви. Никому не хотелось выходить на волю в проклятых унтах, но валенки при выходе за ворота отбирали безоговорочно. Не помню уже, каким образом, но я раздобыл себе черные валенки, которые, по слухам, не отбирали.

На эту колонну еще раз приезжал Казьмин, и я теперь уже решительно пообещал остаться на стройке.

Еще несколько слов о Жоре Александрянце. Все это время он работал на какой-то колонне старшим бухгалтером, освободился, съездил на свою родину, в Сухуми, вернулся с женой Сулой и маленьким Жориком и жил в Циммермановке, где-то работая. Связь с ним я имел постоянно, и он тоже убеждал меня не торопиться ехать домой на Кубань.

Вот и наступил мой светлый день: меня отправляют в Циммермановку для переправки в Комсомольск, то есть на свободу.

Случилась оказия: из Карги в Циммермановку идет катер, и нас погрузили на него. Катер большой, с крытой кабиной, в которой мы и размещаемся: пять зэков и человек шесть охранников, из них двое охраняют нас, а остальные едут в Циммермановку по разным надобностям.

По прямой от Карги до Циммермановки километров пятьдесят, но Амур делает здесь петлю, так что дорога наша раза в два длиннее, то есть часа на три пути. Но и здесь сработала моя злосчастная судьба — мы сели на мель. Прямо посередине Амура. Амур — река могучая и при каждом очередном половодье устраивает множество фокусов, в частности, перемещает мели и передвигает фарватер. Настоящие речники, конечно, следят за этим, переставляют всякие навигационные знаки, и никаких неприятностей не испытывают. А наши, гулаговские, никакими такими делами не занимаются и ни про какие мели новообразованные понятия не имеют.

Наше судно сидит в песке, а мы всей компанией по команде старшины катера бегаем — то с носа на корму, то с одного борта на другой — раскачиваем. Мы его раскачиваем, а он, проклятый, не раскачивается. Уже стемнело, ветер усиливается, волна поднимается, а я себе думаю: «После стольких всяких приключений не хватает еще, чтобы я утонул. Да еще и матери спокойно не будет, будут меня искать и у нее».

Но «Бог не без милости, а казак — не без счастья». Уже, было, совсем стемнело, когда на Амуре показались огни. Идет пароход, старый колесный пароход николаевской постройки (тогда по Амуру ходили только такие), идет сверху, то есть, как и мы. Наши вояки пускают красные ракеты, а мы думаем: остановится или нет? Останавливается, спускает шлюпку, моряки с бесчисленными матюгами буксиром сдергивают нас с мели, с такими же матюгами прощаются с нами и оправляются дальше.

Глубокой ночью причаливаем в Циммермановке, и нас отводят в зону. Штабная 307-я колонна, где я еще ни разу не был.

Здесь готовится этап на Комсомольск. Народ разный: большинство на освобождение, но есть и по другим причинам, на переследствие, на суд и еще Бог знает почему.

Проходит несколько дней, ко мне заходит Александрянц, и я передаю ему узелок с наиболее ценными предметами. Пересылка, на которую мы отправляемся, есть пересылка, а это такое место, где тебя в одну минуту из одетого могут превратить в голого.

Я почти весь в вольной одежде, как-то иду по зоне и слышу.

— Это кто такой?

— Фраер. Но колючий.

Что ж, характеристика, по-моему, правильная.

Итак, в путь на свободу.

16. НА СВОБОДУ

Всем прибывшим комсомольская пересылка была прекрасно известна, и прибытие-убытие дело привычное. Но действительность оказалась значительно хуже. Вместо того, чтобы просто завести в зону и распустить по баракам в свободное плавание, нас даже в зоне провели под конвоем в здание камерного типа и набили в камеры так плотно, что, не то чтобы получить место на нарах, но даже на бетонном полу негде было устроиться лежа. Пришлось устраиваться привычным способом: я уселся на свой фанерный чемоданчик, нашедшийся напарник стал передо мной на колени и положил голову на мои колени, а я положил голову ему на спину. И оба заснули.

Поспал я немного. Загремели засовы, металлический голос прокричал: «Кравцов, с вещами на выход!» и мы с надзирателем идем по зоне.

— Куда идем? — спрашиваю.

— Сейчас узнаешь.

Подходим к какому-то зданию, светятся два окна, надзиратель открывает дверь, говорит мне: «Вот сюда и заходи, а я пошел!» и уходит.

Я захожу и «О, Боже!» вижу Костю Толубко, с которым я когда-то крепко дружил на какой-то колонне (сейчас уже не могу вспомнить, кем тогда он работал).

Мы обнялись, и он начинает мне рассказывать, а я начинаю понимать, почему с нами, прибывшими на освобождение и которых уже вообще можно не охранять, обошлись столь жестоко. Имеется приказ строго проверять всех освобождающихся на предмет наличия у них лагерной одежды, отбирать все лишнее, а новое заменять на бывшее в употреблении. Поэтому и загоняют всех прибывающих на освобождение в камеры, чтобы изолировать их от остального населения пересылки. И избежать таким образом всяких обменов, продаж и так далее.

Большинство освобождающихся было в лагерной одежде, почти всегда в новой, потому что начальство рабочих колонн всегда шло навстречу людям, идущим на свободу. А вот здесь эту новую одежду нужно было у них отбирать или заменять на поношенную.

Таким образом, работы по оформлению вещевых карточек «сдал, получил» было очень много, а работники бухгалтерии, все вольные женщины, не желали ни одной лишней минуты потрудиться после окончания рабочего дня. Вот Костя и помогал в этой работе, а, увидев меня в списке прибывшего этапа, решил и меня приспособить к такому же занятию вместо сидения (не лежания) в тесной и грязной камере.

Он спал здесь же в бухгалтерии на столах и решил походатайствовать перед главбухшей обо мне, тем более что ему оставалось что-то еще дней пять, а помощник, да еще такой шустрый, как я, все равно был им нужен.

Мы с Костей сфотографировались вместе, и эта фотография сейчас передо мной. На ней написано «За 12 дней перед освобождением», ибо к тому времени я уже знал конец моего срока — 28 декабря 1952 года.

Через пару дней он уехал на волю, а я остался вместо него.

Процедуры последнего унижения заключенных проводились следующим образом. Надзиратели приводят группу зеков человек в двадцать с вещами, причем при выводе из камеры их предупреждают, что в эту камеру они не возвратятся. Женщина-бухгалтер вещевого стола произносит перед ними такую речь: «Передо мной ваши карточки. Сейчас я по очереди прочитаю каждому из вас, что за ним числится. Если у кого-то в вещах есть что-то, что не указано в карточке, тот сейчас же сдает это лишнее на склад. Точно так же все сдадут на склад все вещи первого срока и получат бывшие в употреблении. Не бойтесь, вещи будут хорошие. Сейчас никто вас обыскивать не будет, но химичить не советую. Все равно на выходе вас будут шмонать по всей программе, и если обнаружится отличие от карточки, любого такого задержат на день-два для переоформления. Кому это надо? По- моему, ни вам, ни нам».

Какой это был удар для тех, кто уже считал себя на свободе? Почти у каждого было что-то припрятано, и с этим теперь надо было распрощаться. Не все могли ехать домой, где тебе могли найти и рубашку, и кальсоны, не у всех были эти самые дома и семьи, и каждая тряпка была такому дорога. Не у всех были деньги, не все работали как мы на нефтепроводе. У кого денег не было, билеты покупали за счет МВД, а у кого деньги были, тому билеты покупали за его счет. Так что вполне можно себе представить, какой гнев, какое раздражение вызывали все эти действия у освобождающихся. Это же что за государство, что за власть, которая у людей, просидевших в адских условиях шесть, восемь, десять лет, кто за дело, а кто ни за что, и которые идут на волю, а многие в неизвестность, отбирает последние (точнее, предпоследние) подштанники.