Сергей Бояркин - Солдаты афганской войны Страница 5

Стоящий в раздевалке солдат проводил дезинфекцию. Он макал конец палки, к которому крепилась тряпка, в какой-то вонючий белый раствор и с полным безразличием тыкал ей каждому по очереди под мышки и между ног. Продезинфицировавшись, мы заходили в моечную, откуда веяло влагой и такой прохладой, что мурашки забегали по всему телу. Была только холодная вода, и мы, наспех облившись из тазов и смыв с себя недельную грязь и этот мерзкий раствор, спешили обратно в раздевалку. Туда уже принесли и побросали стопками новое обмундирование. Каждый взял себе комплект. Выбирать тут было особо нечего: форма была единого образца — 50–52 размера. Таких богатырей среди нас были единицы, а на большинстве она просто висела. Я был весьма удручен тем, что это был не десантный комбез цвета хаки с высокими ботинками, а самые обычные кирзовые сапоги и самое обычное хэбэ, в которой всюду на стройках вкалывали стройбатовцы. Выйдя из бани, многие обнаружили пропажу личных вещей.

— У меня деньги пропали! — возмутился один.

— Кто сигареты взял? — загундел другой.

Лопухи, отдавшие деньги на хранение сержантам, теперь не могли их найти — сержанты бесследно испарились, а крикунов тут же осадили:

— А кто вам разрешил разговаривать? А-а? Или напомнить, что уже находитесь в армии? А деньги и старое шмутье вам теперь ни к чему — все, что положено, получите казенное!

И вот нас привели в казарму. От серых стен и длинных рядов двухъярусных коек веяло тоской. Мне стало не по себе. Глядя на эту унылую обстановку из идеально заправленных коек, на которые сразу же было запрещено садиться, я вдруг осознал: — Не будет здесь ни дней рождений, ни других праздников и вообще никаких развлечений: ни преферанса, ни дискотек, ни девушек — не будет НИЧЕГО! На душе стало тоскливо и гадко, будто кто-то меня по-крупному надул.

С этого момента все мы стали курсантами учебного центра, или проще — «курками». Первым делом нам сказали подготовить форму: пришить погоны, петлицы, воротнички, ввернуть эмблемы; и, получив нитки и иголки, мы принялись за дело. Потом в консервной банке принесли разведенную хлорку, и каждый на своем кителе, брюках, берете, ремне и сапогах стал спичкой вытравливать номер своего военного билета. Кто завершал метить казенное добро, ложился спать. Уже было около четырех часов ночи. Погружаясь в сон, я еще сладко подумал: «Легли поздно, значит, подъем отложат до обеда».

Однако утром, за полчаса до общего подъема, меня и еще трех курков, причем довольно бесцеремонно, уже расталкивал сержант:

— Подъем! Быстро! Работа есть!

Не было и шести часов, а мы еще сонные уже кидали лопатами мусор из переполненного отходами старого автомобильного прицепа в кузов подъехавшей машины. Это было не простое занятие: упрямый мусор не хотел цепляться лопатой, так как там был смешан разнообразный хлам: тряпки, палки, остатки пищи, где гнездами кишели жирные белые черви, — к тому же еще его надо было перекинуть через высокий борт кузова, поскольку тот не опускался.

Остальным куркам тоже не удалось понежиться в постелях: за работой мы видели, как в одних трусах и сапогах они дружно выбежали на зарядку.

Одолев кучу, мы отъехали недалеко в лесок и, утопая новыми кирзовыми сапогами в вонючих отходах, принялись выкидывать мусор на обочину дороги. Вычистив в кузове все до соринки, поехали на завтрак.

Битие определяет сознание

Армия — это романтика для тех, кто там не был.

Что дисциплина в армии держится не на сознательности, а на страхе, я понял уже на второй день.

После отбоя, дождавшись, когда уйдет присутствующий на вечерней поверке офицер, замок (заместитель командира) соседнего взвода, он был в звании старшего сержанта, тихо и спокойно скомандовал:

— Рота, подъем! Строиться!

Курсанты с ближних коек громким шепотом продублировали команду, и как усиливающееся эхо по казарме пронеслось:

— Рота, подъем! Строиться!

— Рота, подъем! Строиться!

Все повскакивали в одних трусах и построились в шеренгу по двое. Сержант уверенно подошел к одной из тумбочек, открыл ее, извлек оттуда несколько кусков хлеба и предъявил всем на обозрение:

— Что это за сифилис здесь хранится?

Все стояли по стойке смирно и смотрели на сержанта, не понимая, что все это значит. В расположении воцарилась напряженная тишина. Сержант отлично знал, чья это тумбочка, поскольку специально еще загодя обследовал их содержимое, но решил устроить что-то показательное.

— Чья тумба, спрашиваю? — повысил голос сержант.

— Моя, — тихо отозвался курсант из соседнего взвода.

— Выйти из строя!

Из строя вышел обескураженный курсант.

— Ты, недоносок! Тебя что, плохо кормят?! А-а?!

Курсант молчал, виновато опустив глаза.

— Отвечай когда спрашивают! — заорал сержант во весь голос и с размаха ударил его по лицу. От удара курсант отступил и застыл в растерянности. Я не поверил своим глазам: еще днем этот сержант постоянно шутил и улыбался, казалось, такой веселый парень на подобное не способен, и лицо у него было самое добродушное — все в конопушках и волосы рыжие.

— Что? Самый голодный? А-а? Под одеялом жрать будешь?! Почему сиф разводишь? Курсант не знал, что ответить и продолжал молчать. Тогда сержант со злостью начал наносить по лицу курсанта — ладонью наотмашь — удар за ударом, каждый раз задавая один и тот же вопрос:

— Почему грязь развел?!

Курсант не выдержал и прикрыл лицо руками, что взбесило сержанта окончательно. Он ударил парня так сильно, что тот упал, и уже лежащего на полу стал пинать сапогами. Курсант весь сжался и обхватил голову руками, а сержант словно обезумел: он пинал курсанта и пинал, крича в тупом остервенении:

— Будешь, сука, срач разводить! Будешь срач разводить! Будешь! Будешь! — его лицо налилось кровью и из рыжего стало огненно-красным.

Строй — все сто двадцать курсантов — стоял в полном оцепенении.

Наконец, сержант остановился. Вспотев и учащенно дыша, он с презрением обратился к строю:

— Так будет с каждым чмошником, в чьей тумбочке найду грязь! А ты, желудок, давай вставай!

Курсант тяжело поднялся с пола. Он хлюпал носом и вытирал с лица слезы то одной ладонью, то другой.

— Еще будешь срач разводить?

— Никак нет, — тихо ответил курсант, еле сдерживаясь, чтоб не разрыдаться.

— Не слышу! Громче!

— Никак нет, — ответил курсант громче.

— Встать в строй!

— Есть встать в строй.

Другие сержанты в это время ходили вдоль строя и с холодным выражением всматривались в наши лица. Они искали в наших глазах страх. А страх — вот их главная власть над подчиненными.

— Не надо из себя мнить героев-десантников! Мы из вас, недоносков, мозги-то выбьем. Рота, отбой!

Мы разбежались по койкам. Я весь залез под одеяло. В голове — звенящая пустота оттого, что не знал, как осмыслить увиденное. И вдруг, как молнией, меня пронзило жуткое открытие: — ТЮРЯГА!!! В голове сделалось тяжело и застучало как приговор: — Два года! Два года в этом кошмаре! — От обреченности и бессилия подступил комок к горлу. Стало так горько и обидно, такая тоска защемила — хоть плачь. В тот вечер мгновенно исчезла вся романтика службы в воздушно-десантных войсках.

Этот урок хорошо прочистил нам мозги. Ведь никто не осмелился заступиться за товарища, никто даже слова не сказал, каждый думал: «Только бы не меня». Теперь из страха быть наказанным каждый будет делать все быстро и выполнять любой приказ с полуслова.

В меня стал вселяться страх. Вот она — уже обкатанная дорожка! Теперь, когда очередь дойдет до меня, и сержанты, придравшись к любому пустяку, станут меня избивать — то все так же молча будут стоять и смотреть. С ужасом я начал понимать, что это всего лишь начало — только первый шаг, а настоящие испытания ждут меня впереди. И обратной дороги нет — я уже попал в мир Армии. Теперь только вперед, на полных два года.

Не прошло и недели, как получил «боевое крещение» и я. В тот день меня угораздило по нужде забежать в ротный туалет. Не успел я приблизиться к одной из кабинок, как меня тормознул капрал из соседнего взвода (еще пару недель назад он сам был курком):

— Стоять! Куда прешь? А-а?

Я мгновенно понял, что мое появление здесь неуместно. Капрал надвинулся на меня вплотную и, не вынимая сигареты изо рта, скомандовал:

— Позу десантника, принять!

Тогда я еще не знал, что в просторечие эта поза имеет более короткое название «раком», однако времени на размышления не было, поэтому, полагаясь на интуицию, я слегка наклонился, прочно ухватив правой рукой воображаемое кольцо парашюта, а левой — его лямку, как бы готовясь к десантированию. Капрал меня поправил, значительно усилив наклон, и тут же втянул по шее так, что в голове зазвенело и просветлело.