Евгений Погребов - Штрафной батальон Страница 5

Расступившись, штрафники, кто с опасливым недоумением, кто равнодушно, а кто со злорадным любопытством, наблюдали за мечущимся в шальном, угарном исступлении дезинфектором, ждали развязки.

— Убью скотину! — ревел тот, набрасываясь на ухмылявшегося хлипкого Семерика и тиская его квадратными лапищами с такой яростью, что у того от боли перекривило лицо.

— Отцепись, гад! Ты че, с дурдома, что ль, или отроду чеканутый? — извиваясь в грубых безжалостных руках разъяренного солдата, шипел Семерик. — Я те че, ты меня видел? Я у тебя в будке был? У меня где твой хлеб? Куда я его дену?

Защищаясь, Семерик отчаянно взывал принять во внимание свою совершенную наготу — невозможно-де ему, голому, утаить ворованное. Но очевидность его доводов с трудом доходила до ослепленного вспышкой гнева дезинфектора. Наконец, что-то замедленно сообразив, он сразу обмяк, став вялым и безразличным. Оттолкнув Семерика, обреченно передохнул и грузно, сгорбившись, прошагал к своей двери в камеру. Загляни он в тот момент случайно в моечное отделение, то увидел бы, как, затравленно торопясь, ломают руками горбушку хлеба и по-звериному рвут зубами застарелый кусок сала, пустив его по кругу, Маня Клоп, Тихарь, Гайер и Башкан.

Не успело улечься волнение от одного ЧП, как случилось новое.

— Где же табак-то?

Закончив стрижку, парикмахер, сутулый, подточенный нездоровьем солдат, обшарил все свои карманы, но кисета с махоркой не обнаружил. Растерянно потоптавшись на месте, он еще нагнулся, поискал рукой под стулом, но тщетно. Лицо его, сохранявшее до того усталое, но спокойное выражение, стало беспомощным, по-детски обиженным.

— Ребята, ну что вы, в самом деле? Ну хоть на одну закрутку оставьте, товарищи! — заискивающе упрашивает он штрафников, но в следующий момент, осознав несбыточность своих надежд, разражается визгливой матерной бранью.

Немного успокоившись, вновь делает слезную попытку:

— Ну, ребята, не ироды же вы в самом деле? Люди ведь. Отдайте хоть кису. На кой ляд она вам, пустая-то? А мне память. Дочка его вышивала, когда повестку из военкомата принесли. Аннушка. На что он вам нужен?..

— Ты, батя, если потерял память своей Дуньки, то высылай ей срочную ксиву, пусть она тебе новую сотворит. А на честных людей нахалку не шей. Нехорошо.

Нахально выставляясь, Яффа под одобрительные смешки своих прихлебателей свертывал толстенную, «семейную», козью ножку.

— Отдайте, ребята!..

Стало невыносимо больно и стыдно за обворованного и унижавшегося перед кучкой уголовников человека, за всех, кто был свидетелем этой постыдной сцены и тоже праздновал труса. Сдерживая закипавшую злость, Павел приблизился к Махтурову.

— Сколько можно терпеть, Коля? Не пора ли всю эту сволочь в чувство приводить? Давай врежем по разу между глаз — живо черное от белого отличать научатся!

Махтуров, пригнув голову, насупился:

— Врезать — не проблема. А доказательства у нас есть?

— Какие еще, к черту, доказательства! И так все ясно, как в белый день!..

— Ясно-то ясно, да не совсем! Кто видел, что это Яффа кисет увел или к дезинфектору лазил? Никто. А тронь его — себе же хуже может выйти. Сейчас всей сворой кинутся заявлять, что это мы украли, а на них сваливаем.

Оправдывайся потом, что ты не верблюд. Сам знаешь, в этом деле их толкачом в ступе не поймаешь, а я вовсе не уверен, что здесь нас вообще захотят слушать. Для командования батальона что мы, что они — один хрен…

— Но проучить-то гадов надо?

— Проучить обязательно надо. Согласен. Только без горячки, наверняка, чтобы не увернулись…

В душе Павел не мог не признать правоту друга, но что-то мешало ему согласиться с ним полностью, и он, едва удержавшись от резкого слова, первым толкнул дверь в моечное отделение.

— Подходи — подешевело! Гони водку — получай обмотку пятьдесят затертого размера!..

— А и кому усы — меняю на трусы! — рокотал цыганский бас.

В предбаннике стояли шум, гам и неразбериха.

Комплекты вещевого довольствия выдавались штрафникам без учета размеров. Шинель, обувь, белье нередко оказывались то великим, то малым, приходилось обмениваться на ходу. Старшина претензий не принимал: «Некогда. Сами между себя разберетесь!»

— Ну и видик у нас, братцы-ленинградцы! — оглядывая товарищей, не скрывал своего разочарования Шведов. — В таком обличье разве что улицы подметать, да и то ночами. Днем, пожалуй, лошади шарахаться будут.

— А ты думал, тебе генеральский мундир за твои художества положен, да еще, может, с геройской звездой? — с неожиданной для себя резкостью возразил Павел. — Нет, гражданин Шведов, — уколол он нажимом на слово «гражданин», — придется малость подождать. Пока что мы все того… Как отмываться вот, думать надо.

— Губошлеп ты, в сущности, Шведов, хоть и лейтенант в прошлом. О красивой форме, как дореволюционная мещанка о тряпках, загрустил. А того не вспомнил, что ни партийного, ни комсомольского билета возле сердца не осталось. Или тебе расстаться с ними так же легко, как съездить патрульных по физиономии? — с присущей прямотой рубанул Махтуров, намекая на то, что Шведов был осужден за драку с задержавшим его патрулем. — А о форме замолчи. Наша она, советская. Гордиться ею надо, а нам тем более. Колычев правильно сказал — роба ассенизаторская нам сейчас больше всего подходит, а не форма. Форму еще заслужить надо.

— Да что я такого сказал, что вы все утыкаете? — вскипел выведенный из себя Шведов. — Шуток не понимаете? Думаете, глупее я паровоза, не понимаю, что к чему?!

— Раз понимаешь — не трепли чего не следует. Шуткам тоже место и время знать надо.

— Знаешь что, Коля, сказал бы я тебе пару ласковых, да боюсь, не поймешь. До того вы с Колычевым прямые и правильные — аж скулы ломит. Не люди, а уставы ходячие.

— По-твоему, значит, быть прямым и правильным предосудительно?

— Прямым, но не прямолинейным до абсурда. В тебе ведь тонкости — в телеграфном столбе кривизны больше. Ну, виноват я, знаю. Неужели теперь носиться со своей виной как с писаной торбой и кричать о ней на каждом углу? Извини, не могу. Характер, понимаешь, не тот…

— Тебя никто и не заставляет!

— Зато ты попрекаешь. Что ни слово, то укор или поучение.

— Хорош, братва! Рви стоп-краны, — гася неприязненную вспышку, вмешался Павел. — Все мы здесь виноватые — лишний раз делить нечего. Главное, чтоб в будущем в норму все пришло. А ты, Шведов, в самом деле — укороти язык. Мозги у тебя не набекрень, так пусть он их не опережает…

Договорить им не дали: от порога раздалась команда выходить во двор и строиться в колонну по четыре. Спустя несколько минут неполная сотня штрафников нестройно прошагала по торной дорожке, уводившей сквозь редкий соснячок в юго-западную часть лагеря, где были оборудованы землянки под жилье.

По пути миновали второй КПП, рядом с которым, сразу за колючим ограждением, приютился в укромном закутке нешумный, но буднично-хлопотливый базарчик Голодные глаза жадно обыскали торговые ряды, выделили расставленные на земле крынки с молоком, сложенные горкой румянистые теруны — большие лепешки, искусно выпекаемые пензяками из тертого с кожурой картофеля, мешочки с ядовитым самосадом, миски с солеными огурцами и помидорами. И каждый, вероятно, в этот момент испытал один и тот же искус, потому что все очень уж углубились в себя, остерегаясь прямо смотреть на соседа. И только Салов, проводив базарчик в последний раз завистливым, тоскующим взглядом, шумно вздохнул, не то всерьез озлясь, не то делано печалясь:

— А и гляди, начальнички-то какие нам попали фартовые. Битые мужики, ничего не забыли: ни обмотки, ни мешки. А того не подумали, что они к пустому желудку как нищему легавый. Счас бы на тот толчок да попастись от вольного.

На его замечание никто не ответил. Оно лишь придало штрафникам невысказанной, самоедской горечи и желчи.

Вскоре по обе стороны дорожки возникли за деревьями и потянулись вереницей штабеля заготовленных бревен, навесы для лошадей, различные подсобные и складские помещения. Затем показались и жилые землянки.

Штрафников провели в дальний конец лагеря и определили в одну из четырех землянок, находившихся несколько на отшибе, в самом углу. В отличие от остальных, таких же приземистых, наполовину врытых в землю, эти четыре были обнесены колючей проволокой, хотя никем не охранялись.

Внутри помещение оказалось темноватым, поскольку окошек в стенах не делали, но достаточно просторным и удобным. По обе стороны широкого прохода тянулись земляные нары с деревянными подголовниками и щедро накиданной соломой вместо тюфяков. Слева и справа от входа стояли бачки с питьевой водой и пирамиды для оружия. Две железные бочки, приспособленные под печки, посвечивали раскаленными боками.