Николай Бирюков - Чайка Страница 5

14-го — понедельник.

Слушание и обсуждение беседы: „Кого мы должны послать в Верховный Совет СССР“. Беседа транслируется по радио из Москвы. Начало ровно в 6 час. 30 мин. вечера.

В 9 часов вечера в доме стахановца Федорова „Домашний концерт“. Выступают с новой программой наши кружки — музыкальный и хоровой.

15-го — вторник.

Очередные занятия кружков — агроминимума и стрелкового.

На площадке — доклад: „Что показал суд над троцкистско-бухаринскими бандитами“. Докладчик — секретарь РК ВКП(б) Зимин.

Примечание. Книжная передвижка работает в эти дни в свои обычные часы.

«Вот тебе и глушь!»

Он вынул записную книжку и целиком переписал объявление.

Из соседнего переулка, громыхая, выехала телега; на ней тесно сидели шесть девушек.

— Здравствуйте, красавицы! Без выходных живете?

Девушка в брезентовом пиджаке, правившая лошадью, черноглазая, с хмуро сдвинутыми бровями, мельком скользнула по нему сердитым взглядом.

— Выходные бывают у Симона-гулимона да лентяя преподобного. Тебя, случайно, не Симоном звать?

Остальные громко рассмеялись, но Федя не смутился.

— Случайно, по-другому, — засмеялся он. — Не скажете ли: товарищ Волгина во сколько приходит?

Девушка придержала лошадь.

— Приезжий, что ли?

— Приезжий.

Она оглянулась на подруг:

— Сказать?

— Скажи, Люба. Может, по делу, — зашумели они, с любопытством разглядывая незнакомого парня.

Он стоял перед ними — сильный, широкоплечий, в рубахе с расстегнутым воротом и с засученными по локоть рукавами.

Густые брови Любы дрогнули, складка между ними разгладилась, и лицо ее от этого сразу стало добродушным и приветливым.

— Парнишка ты вроде ничего, скажу… Когда мы на конюшню шли, Катя у себя была.

— В Ожерелках?

— Да нет, в сельсовете.

Федя удивленно посмотрел на подпись внизу объявления, затем опять на девушек.

— Разве она больше не избачка?

— Избачка. Только у нее теперь еще другая работа, — вмешалась в разговор девушка в голубой кофточке. — Она у нас секретарь.

— Секретарь?

— Комсомольский, — пояснила Люба и тронула лошадь.

Федя постоял, пока телега скрылась за углом, и зашагал обратно.

Катя сидела в сельсовете одна за столиком, заваленным книгами и брошюрами.

— Извините, товарищ Волгина… — Федя переступил порог и остановился, изумленный. — Такая молодая?

Катя отвлеклась от книги и взглянула на него не то с досадой, не то с удивлением, потом засмеялась.

— И сам не больно старик.

— Как сказать. Еще столько, полстолько да четверть столько — и стариком буду.

Он подошел к столику и протянул ей руку:

— Корреспондент из Калинина, Федор Голубев.

— Катя. — Она сказала это так просто, что он смутился и тут же поправился:

— Федор Голубев — по паспорту, а в жизни меня тоже короче зовут: просто Федей.

— Садитесь, Федя. Уж очень вы, корреспонденты, много расспрашиваете. Можно подумать, сами в избачи собираетесь и выпытываете: подходяще это или нет? Комсомолец?

— С тридцать второго года.

— Это хорошо.

Феде нравилось, что она разговаривает с ним, будто со старым знакомым.

«Агротехника льна», — прочел он на обложке одной книги.

— В специалисты по льну готовитесь?

— Нет, это не я… Девчата наши в молодежное звено организовались и хотят такой лен вырастить, чтобы…

Федя вынул записную книжку.

— Ой-, обождите! — вскрикнула она, точно испугавшись, и тихо попросила: — Вы про лен не записывайте…

Стекла окна вдруг блеснули, и в, комнате стало светло и розово. Скользнув по подоконнику, лучи солнца легли на книги, на катину руку, на кончик ее уха, запутались в ее волосах.

— Солнце?! А у меня все огонь! — Быстро поднявшись, она потушила лампу и распахнула окно.

— Засиделась я. — Катя заложила руки за голову и сладко потянулась. — Вот времени, корреспондент, мало… Так мало! Не успеешь оглянуться, а дня уже нет…

Она взяла со стола черную записную книжечку и вслух прочла: «13 июня, утро. Побывать у девчат. Дождаться агронома. Сходить домой…»

— Знаете, я не была дома со вторника. Это сколько же?

— Пять дней.

— Неужели, пять —? — Катя покачала головой и как-то виновато засмеялась. — Не знаю как и отговариваться буду от мамки. Да все так получается: то дела, то девчата к себе затащат. — Она взглянула на тикающие ходики: было без десяти минут семь. — Вы, наверное, с вечера не ели. Хотите?

— Есть? — Как говорят врачи, особых показаний: нет, но и противопоказаний не имеется.

— А вы веселый, — одобрила Катя. — Значит, так сделаем: пойдем ко мне, а дорогой и за чаем; поговорим. Подходит?

— Со всех сторон. — Федя приподнял книгу, которую перед его приходом читала Катя. На желтом корешке ее было оттиснуто:

«Практический справочник по хлопководству. Узсельхозгиз. Ташкент. 1930».

Катя молча взяла у него книгу и сунула в ящик стола.

На улице Федя попытался расспросить ее про лен, но Катя перевела разговор на другое, а когда вышли за село, и совсем умолкла, о чем-то глубоко задумавшись.

На небе кое-где белели облачка, неподвижные и редкие, похожие на клочки ваты, приставшие к голубому сверкающему стеклу: день обещал быть жарким. От села Катя свернула влево, на дорогу, терявшуюся в зеленом; хлебном поле.

— Разве здесь в Ожерелки? — удивился Федя.

— В Ожерелки-то? — Катя остановилась, не отрывая взгляда от густой, глухо перешептывавшейся ржи, в которой, покачиваясь, красиво голубели мохнатые головки васильков. — Нет, там наш лен… Хотите зайдем? — предложила она нерешительно.

Они шли минут двадцать. Льняное поле девчат было у самого железнодорожного полотна. Со стороны дороги его скрывали густые кусты ивняка.

Раздвинув их, Федя даже зажмурился — такая вокруг голубизна была: цвел лен — буйно-голубой, кудрявый, широко раскинулось над ним голубое небо, и воздух тоже, казалось, был с голубизной.

— Вот это лен! — восхищенно вырвалось у Феди. — Море голубое!

— Море-то морем… — Катя вздохнула. — Не понимаешь ты ничего, корреспондент.

Вероятно, она и сама не заметила, как перешла на «ты», и Феде это было приятно.

Осторожно раздвигая стебли, Катя прошла в глубь поля. Нежные голубые цветочки мягко скользили по ее бокам. Она взяла в руки стебель, провела по нему пальцами.

— Все желтеет…

Федя подошел к ней — она не пошевельнулась. Он заглянул ей в лицо и растерялся: на глазах ее блестели слезы.

— Цветение в самом разгаре — и вдруг… желтизна. Не должно так быть!

Стебель, который она держала в руке, снизу был темно-зеленый, а от верхушки по нему, как сыпь, крупчато расползалась бледная желтизна.

— Хорош, говоришь?.. Я и сама так думала… Прибежишь, бывало, сюда — глаз не оторвать, душа дрожала от радости. Правда, стебли-то и раньше меня немного смущали: какие-то они, смотри, уж очень темно-зеленые. Никогда таких я прежде не видала. Да думала: это от крепости, вроде как у людей румянец, а на прошлой неделе гляжу — желтеть стебли стали, и цветенье в рыжину ударилось. Испугалась: не ржавчина ли? Проверила — нет. А все равно тревога. Притащила агронома. Он говорит: от засухи, а мне не верится: когда от засухи, то стебли к земле никнут, а эти прямо стоят. На всякий случай заставила девчат полить. Прибегаю на другой день утром, а Любаша Травкина — она звеньевая у нас — говорит: «Слышь, Катя, желтизны-то… больше стало». Утешаю их, а самой, понимаешь, плакать хочется. Искала в книгах — нет ничего подходящего. Вот в справочнике о хлопке нашла похожее. От избытка азота это получается. Мы по-разному удобряли: и навозом, и куриным пометом, и калиевыми солями… А больше всего аммиачной селитрой. Достали ее вволю и не жалели, а в ней самый азот и есть. Вот теперь и думаем: насытили землю азотом, а калия и фосфора мало дали…

— А исправить это дело нельзя? Если, скажем, подбавить калия и фосфора? — прервал Федя.

— Не знаю. Советовалась с агрономом. Он говорит: не знает случаев такой поздней подкормки. И потом еще он не уверен, что дело в азоте. А меня никак не оставляет мысль: азот!

Набежавший ветер закачал стебли, и цветы всколыхнулись, точно волны, мелкой рябью. Катя зябко поежилась.

— Вот и болит душа. А ты про море… — Светлые брови ее хмуро сдвинулись. — Заставь дурака богу молиться, он лоб расшибет — так и мы… Накормили…

Федя стоял, покусывая губы. Было очень досадно, что он ничего не понимал в агротехнике.

— Катя! Ведь ты сама-то в этом звене не состоишь?

— Ну и что же?

— А переживаешь, наверное, больше, чем все твои девчата, вместе взятые. Будто ты звеньевая!