Владислав Шурыгин - Реквием по шестой роте Страница 5

— Нет, я не уйду. Пусть этот гад меня увидит. Он, сволочь, полтора года мне в лицо скалился: что, мол, тварь русская, извели твое семя?

Заводят двоих. Солдат вслед заносит четыре автомата, самодельные подсумки с магазинами и трубу гранатомета.

Один высокий, сероглазый, лет двадцати пяти. По его заметавшимся глазам понятно — он и есть сосед. Второй лет тридцати пяти, смуглый, бородатый.

— Обыскали?

— Так точно.

— Есть что-нибудь?

На ящик перед комбатом ложится удостоверение дудаевской службы безопасности и какая-то бумажка с арабской вязью. Петрович их внимательно изучает, потом обращается к разведчику.

— Этого, — он кивает на молодого, — в штаб. Ты знаешь, к кому. А этого оставь.

Сероглазого выводят. В дверях ему дорогу заслоняет женщина.

— Извели нас, говоришь? — неожиданно срывающимся голосом говорит она. — Это вас, сволочь дудаевскую, изведут, как бешеных собак.

И неожиданно низко кланяется комбату:

— Спасибо вам, родные мои. Ничего мне больше не надо.

— Старшина, проводи, накорми и дай консервов. Понял?

— Есть, товарищ майор.

Остается пленный. Комбат долго на него смотрит, потом вдруг спрашивает что-то на незнакомом языке.

…Вот уж не ожидал, что мужиковатый Петрович еще и языки знает. Скорее догадываюсь, чем понимаю — спрашивает на каком-то из афганских наречий.

Пленный молчит. Но по его черным блестящим глазам, жестко упершимся в пол, видно, что слова комбата он понял.

Комбат еще что-то спрашивает. Пленный опять молчит.

— Ладно, все ясно, — переходит на русский Петрович. — «Душок» это. А кто, откуда — неважно. Афгана мало было, так еще и сюда, сука, приполз.

— Ивашов, — обращается он к разведчику, — отведи его.

Старлей кивает и подходит к душману. Стволом «АКСа» тычет ему в бок в сторону двери.

Смуглое лицо душмана вдруг сереет до землистого, покрывается бисером пота, он шумно дышит через ноздри. Его выводят. Вскоре где-то неподалеку гулко бьет короткая очередь.

На полу в углу остаются четыре трофейных автомата и «РПГ» 1991 года выпуска…

Уже сейчас ясно — чеченская война стала водоразделом в постсоветской истории Российских вооруженных сил. Эта война развеяла все иллюзии относительно той роли, которую сыграли в обороноспособности государства некоторые политики того времени.

При планировании и подготовке операции были допущены грубейшие просчеты и ошибки, руководство не смогло даже приблизительно вскрыть и выявить реальные силы Дудаева. В течение нескольких недель войска получали неправильную информацию. В результате произошел грубейший просчет в замысле и организации начального этапа — российская сторона силами всего нескольких частей воздушно-десантных войск начала наступление на чеченскую группировку, превосходившую по численности нашу в два с половиной раза.

Можно только восхищаться стойкостью и боеспособностью наших солдат и офицеров, которые смогли в условиях численного превосходства противника, отсутствия четкой информации и разведки смять все его заслоны и выйти к Грозному, несмотря ни на что.

Солдаты и офицеры полны решимости драться до конца. Многие солдаты, у которых закончился срок службы, отказываются уезжать из частей до взятия Грозного. В двухнедельных боях уцелевшие части получили боевой опыт и теперь уверенно ведут наступление на дудаевские позиции.

В поисках пропавшего без вести солдата иду с доктором в морг Моздока.

На окраине гарнизона площадка, огороженная колючей проволокой. Несколько брезентовых палаток. От внимания не ускользает, что груба печки торчит только из одной…

У прохода в колючей проволоке — скучающий в сыром тумане часовой. Пройдя мимо горы огромных дощатых ящиков, сворачиваем у палатки, скользя все по той же вездесущей грязи, и перед глазами открывается запредел — вся площадка морга забита рядами носилок. На каждом тело, обернутое в металлическую фольгу, ту, которую хозяйки используют для жарки и тушения. Из-под фольги видны только подошвы сапог. Почему-то неосознанно начинаю их считать. Сбиваюсь, немного не досчитав до ста.

— Этим повезло, — философски объясняет мне военврач одной из частей внутренних войск. — Опознанные. На отправку.

Некоторые тела под фольгой странно плоские и короткие, некоторые, наоборот, горбатятся. Из-под ближайшей фольги торчит только один сапог…

У входа в «жилую» палатку — елочка. Память о Новом годе. На елочке все из той же фольги вырезанные звезды, ленты, какие-то игрушки. Запредел…

Главный в морге — бородатый майор Юра. В палатке жарко натоплено. На столе перед Юрой чай в кружке и гора документов. Обгорелые, простреленные, некоторые в засохшей крови — хоть сейчас под музейное стекло — память Чеченской войны.

Разговор наш обычный для Юры.

— По документам такой не значится, — отвечает он, перелистав свой блокнот.

Блокнот, я вижу, плотно исписан.

— Те, кто его вытаскивал, говорят, он без ноги был, — объясняет доктор.

— Ты знаешь, сколько у меня безногих лежит? — раздраженно спрашивает Юра, потом успокаивается. — Нет у меня такого. Ни 6-го не привозили, ни позже.

— А среди неопознанных? — опять заводит свое доктор.

Юра вздыхает.

— Неопознанные у меня почти все с 1-го числа. До сих пор везут. Среди «свежих» — неопознанных почти нет, по крайней мере такого, какого ты описал, точно нет.

Увидев неудовлетворенные глаза доктора, Юра опять вздыхает, потом обращается к здоровому рыжему старшине.

— Отведи их в «музей». Пусть ищут.

«Музей» — палатка. В ней — «неопознанные». Мы молча и подавленно идем мимо рядов все тех же носилок с телами, но уже без фольги. Обезглавленные, обрубки, обгоревшие до кости, развороченные до неузнаваемости, просто куски тел. Над всем — жуткий запах горелого мяса, тряпок, солярки, человеческих испражнений и дух сырого мяса. Мутит.

В палатке у Юры врач извиняется за настойчивость. Юра не обижается. У входа стоит майор в летном.

— Генерал прилетел. Говорит, сын его здесь лежит — лейтенант-танкист. Хочет сам его забрать.

Юра долго листает свой блокнот.

— Сергей Петрович? — спрашивает он у летного майора имя убитого.

— Да. Генерал его заберет. Он сам летчик.

— Пусть в Ростов летит. Позавчера еще отправили. Красивый был парень…

Уже перед уходом спрашиваю Юру:

— Что с «музеем» будет?

— Ничего. В рефрижератор — и в Ростов. После войны всех разберут. Еще не хватит…

По грязевой реке, называемой улицей, навстречу шагает колонна солдат. А из головы все не выходят ряды сапог, торчащих из-под фольги. И один без пары.

И становится страшно. Очень страшно — до озноба. Я вдруг понимаю, что тех, «из музея», уже никто никогда не опознает. Они навеки — неизвестные. Разве что Господь узнает их по именам. Людям узнать это уже не дано.

Я был почти на всех войнах, гремевших на пространствах бывшего Союза за последние четыре года, но никогда не мог представить подобного. Я патриот армии, я знаю, что режим Дудаева нужно было сокрушить. Но я никогда не мог себе представить, что за пять лет до начала третьего тысячелетия жизнь русского солдата и офицера будет цениться столь дешево.

Даже в Афганистане в самые тяжелые кровопролитные операции не допускались такие потери, какие понесла Российская армия с 1 по 10 января 1995 года. В Афгане снимались погоны, лампасы, звезды, но солдат и офицеров берегли! Останавливались операции, перегруппировывались части, изменялись планы и сроки, но людей берегли!

Чеченский поход останется памятником русскому духу, мужеству, стойкости русского солдата и офицера, которые в очередной раз показывали всему миру, что не сломлена Россия, жива ее армия.

…Уже перед сном вдруг вспоминаю слова Юры: «После войны всех разберут. Еще не хватит». И ко мне приходит странное успокоение — что ж, все-таки у каждого из этих павших вновь появятся родные и близкие…

Части все плотнее обкладывают дудаевский дворец. Теперь все поменялись местами. Из жертв армейцы стали наконец охотниками. Небольшие штурмовые группы нащупывают бреши в чеченской обороне и буквально «разъедают» ее. Рассказывают легенду о том, как спецназовцы ночью за полчаса без единого выстрела взяли Институт нефти и газа, перед которым пехота трое суток топталась.

Теперь огромные потери несут чеченцы.

Все чаще и чаще на рабочие волны наших станций выходят чеченские командиры с просьбами уважить веру и позволить собрать трупы своих бойцов. Наши не возражают. Веру надо уважать. В ходе таких диалогов все чаще звучат пока еще осторожные вопросы «полевых командиров» на тему того, что будет с теми, кто добровольно сложит оружие. Многие из них понимают, что шансов с боями вырваться из города почти не осталось.