Михаил Герасимов - Пробуждение Страница 5

Разница в способах обобщения в основном и составляет ту грань, которая отделяет воспоминания от художественной литературы. Мемуарист не может черты, подмеченные у разных лиц, соединять в одном образе или «исправлять» реально существовавшую личность. Он ограничен лишь правом выбора — каких людей, какие явления изображать, какие факты описывать. Разумеется, наиболее типичных представителей той или иной среды, наиболее типичные явления, отсеивая все то, что случайно, не отражает характера среды, эпохи, а потому и не имеет общественного значения. Фотографическое, протокольно-педантичное фиксирование всего подряд никогда еще не делало мемуары произведением литературы. Бальзак, может быть. в очень резкой, категоричной, но все же остроумно-яркой форме высказал мысль, не постороннюю и для мемуаров: «Нагромождение фактов — вернейший признак умственного бесплодия. Суть искусства в том, чтобы выстроить дворец на острие иглы...»[16]. В отсевании ненужного союзником автора выступает и память. В. Г. Короленко не обо всем жалел, чего она не удержала. «Много лет прошло с тех пор, как читатель первого тома «Истории моего современника» расстался с его героем, — писал он, — и много событий залегло между этим новым прошлым и настоящим. В этом отдалении от предмета рассказа есть свои неудобства, но есть также и хорошие стороны. В туманных далях исчезает, быть может, много подробностей, которые когда-то выступали на первый план, в более близкой перспективе. Но зато самая перспектива расширяется. То, что сохраняется в памяти, выступает на более широком горизонте, в новых отношениях»[17].

Сказанное вовсе не значит, что мемуарист должен заботиться только о крупных фактах и сторониться деталей. В иной детали заключено очень многое. У М. Н. Герасимова есть такая картинка. Выспавшись после весьма успешного ночного поиска, он идет к солдатам-разведчикам, думая, что они будут смотреть на него «по-особому, да и сами будут выглядеть по-иному». Но он был разочарован. Эти герои минувшей ночи словно забыли о том, что совершили: взводный Анисимов проверял чистку оружия после разведки, Голенцов рассматривал свою физиономию после бритья, остальные отдыхали и на Герасимова смотрели «как всегда». Здесь пучок деталей, но как они характеризуют русского солдата, совершившего подвиг и даже не подозревающего, что это подвиг! Никакими глубокомысленными рассуждениями не заменить эффекта этих конкретных штрихов.

Столь же сильной стороной книги является диалог. Право воспроизводить его у мемуариста такое же, как и право помнить детали. Ведь показать людей в действии немыми, бессловесными, нерассуждающими — не значит изобразить их правдиво, и насколько верна поднятая памятью деталь, не занесенная ни в какие протоколы, настолько же верным может быть и диалог. Недаром, вспоминая о давно минувших днях, люди в обычной житейской практике рассказывают, что по такому-то поводу сказал такой-то, как ему ответил другой, как отнеслись к этому разговору слышавшие его и т. д. Мысли, суждения, высказанные вслух и нигде не зафиксированные, часто объясняют действия и поступки людей, раскрывают их смысл и мотивы. Что останется от мемуаров Герасимова, если их освободить от диалога? Какими бессодержательными станут Муромцев, Голенцов, Бек и немногословный вахмистр Перекатов с его «Будьте благонадежны, ваше благородие».

Описать действительные события, воссоздать образы реальных лиц, не поступаясь фактической достоверностью, и в то же время достигнуть художественного мастерства — задача весьма трудная. Приемы и средства, широко привлекаемые беллетристами, в мемуарах сводятся к крайнему минимуму. Современная критика выработала ясный взгляд на мастерство мемуаристов: «Воспоминания требуют художественности особого рода. Когда речь идет о достоверной основе, успех дела решает не полет воображения, не творческая фантазия — она может даже и повредить! — а в первую очередь верно направленное и острое художническое зрение, зоркость наблюдения, глубина понимания чужой души, чужого умонастроения и чувства»[18]. Этими качествами в полной мере обладает автор «Пробуждения».

Несомненные достоинства книги М. Н. Герасимова ставят ее в ряд образцовых мемуаров. Она дает очень много для понимания действительности тех лет — тонко подмеченного, пережитого, искренне и талантливо запечатленного.

Кандидат исторических наук полковник В. Поликарпов

«Годен — в артиллерию»

Перед войной наша семья жила в Иваново-Вознесенске[19], русском Манчестере, как он именовался во всех школьных учебниках географии. Отец служил на фабрике Ивана Гарелина приказчиком по двору, я там же счетоводом, сестра Мария помощником фармацевта в Куваевской больнице, младшие учились, мать занималась домашним хозяйством. По вечерам я учился в музыкальном училище и собирался осенью 1914 года осуществить свою заветную мечту — поступить в Московский университет, чтобы стать ученым-химиком. Война нарушила все расчеты: весной 1915 года мне исполнился 21 год, и я подлежал призыву в армию. Пришлось на время отложить поступление в университет и остаться работать на фабрике.

Нам казалось, что война долго не продлится: не могла же Германия с Австро-Венгрией долго тягаться с Россией, Францией и Англией?

Начало войны и мобилизация ознаменовались патриотическими манифестациями с портретами царя, колокольным звоном, пением «Боже, царя храни» и воинственными призывами «На Берлин!». Война не представлялась тяжелой. Рабочие фабрик дружно шагали в рядах манифестантов и шли на призывные пункты. Никаких выступлений против войны не наблюдалось. Были только обычные слезы жен и матерей, которые если и не проклинали войну вслух, то беспокоились за своих мужей и сыновей. Большинство призывников сохраняло серьезность, но, как правило, держалось бодро. Часть молодежи допризывного возраста записывалась в армию добровольно, в том числе ученики старших классов реального училища и гимназии. Все добровольцы очень выиграли в глазах девиц, их уже видели героями, и они сами чувствовали себя таковыми. Однако на нашей фабрике среди рабочей молодежи таких патриотов не оказалось, да я и сам не пылал желанием поскорее одеться в хаки — знал, что это удовольствие меня и так не минует.

В конце августа и в начале сентября пришли в Иваново-Вознесенск первые эшелоны с ранеными. Я был в числе тех, кто, надев на рукав повязку с красным крестом, помогал выносить раненых из вагонов и оделять их папиросами, табаком и прочими знаками внимания со стороны жен фабрикантов, заботившихся о «бедных солдатиках». Но большинство «бедных солдатиков» было настроено далеко не так вежливо, как рассчитывали наши дамы-патриотки, и не приходило в восторг ни от папирос, ни от табаку. Даже колбаса и белые булки не производили на них желаемого впечатления. Они оказались несловоохотливыми, не повествовали о победах над немцами, у них не чувствовалось и боевого задора. Наоборот, многие раненые с почтением отзывались о немецкой артиллерии и пулеметах и почему-то малоуважительно говорили о своих больших начальниках, жаловались на бессмысленные марши, на перебои со снабжением и на то, что помощь раненым оказывалась с запозданием. Подобные разговоры охладили не только пыл дам, но и тех, кто считал вроде меня, что война скоро кончится под гром победы.

Дома у нас, как и во многих других семьях, патриотизм постепенно уступил место опасениям, и уже к ноябрю все стали считать, что война затянулась. Когда же пришли эшелоны с обмороженными в Карпатах и некоторые ивановцы возвратились раненными и калеками, патриотизм вообще отошел в предание, и недовольство войной стало проявляться открыто.

В конце декабря в городе распространился слух, что в январе будет досрочный призыв в армию родившихся в 1894 году. Насколько слух был верен, сказать трудно, но он причинил большое беспокойство всем, у кого сыновья родились в этом году. Оборотистые папаши-лавочники, солидные служащие, мелкие фабриканты и подрядчики стали «принимать меры» к тому, чтобы их сыновья были устроены «получше» и не попали на фронт. Мой отец, всегда очень щепетильный во всем, что казалось честности и порядочности, конечно, «мер не принимал». Его любимым выражением, в котором переплетались гордость за свою семью и некоторая доля хвастовства, было: «Мы, Герасимовы, никогда и нигде сзади не были».

Рождество и святки, несмотря на войну, были отпразднованы как-то даже особенно весело. Правда, маскарадов не было, но зато, как и раньше, проводились детские вечера и балы. Дети на вечерах понимались условно: после девяти часов вечера ученики до пятого класса включительно расходились по домам, а остальные «дети», часто до 40 лет и выше, танцевали до шести часов утра. «Детские» вечера и балы в этом году украшали прапорщики и подпоручики, преимущественно раненые, а также вольноопределяющиеся и добровольцы. Военные пользовались, конечно, особым вниманием, а мы, штатские, были оттерты на задний план.