Анатолий Баяндин - Девушки нашего полка Страница 5

И мы с Толькой снова очутились на берегу. Рассвет занимался вяло, будто ему не хватало сил раздвинуть глыбы туч. Тянуло холодком.

Вдруг мы заметили на той стороне одинокую фигуру человека. Пошатываясь, как пьяный, он шел по узкой косе.

— Витька-а! — в один голос крикнули мы.

Человек остановился и поднял руку. Сомнений быть не могло. Это Виктор. Но почему он один? Где остальные? Что с ними?

На берег высыпал почти весь полк, вернее — его остатки. Девушки стояли у самой воды отдельной группкой. С ними была и Нина, которая стала за эти дни почти неузнаваемой.

Мы с Толькой переправили Виктора. Он оброс, похудел, глаза ввалились. Вся одежда на нем была мокрая и грязная. Мы ни о чем не расспрашивали его. Девушки помогли ему выбраться из лодки. Виктор подошел к командиру полка, отрапортовал:

— Товарищ гвардии майор, сегодня ночью немцы отступили.

— Хорошо, товарищ лейтенант. А теперь, девушки, он в вашем распоряжении.

Зоя и Люба подхватили Виктора под руки и повели. Рядом с ними, незаметно смахивая слезы, шла Нина.

Вечером того же дня мы снова переправились через Буг и по узкой косе, по той самой, по которой два дня назад уходил Виктор, добрались до другого берега. Там встретили нас Дерябин с солдатами и… наша Лида! Она стояла на самом откосе и улыбалась. Улыбалась, как будто ничего особенного не случилось. Тут же лежал аккуратно перевязанный чистыми бинтами раненый солдат Иван Рубин. Мы не верили своим глазам.

Фарида первая кинулась к Лиде и обняла ее.

— Лидка! — глаза Фариды заморгали часто-часто, а розовые губки скривились, как у пятилетнего малыша, которого ненароком обидели.

Бледное, исхудавшее лицо Лиды оставалось внешне спокойным. Только левая щека ее непривычно подергивалась.

Вот что мы узнали позже.

Немцы были в двухстах метрах, когда Лида и раненый Рубин попали под артналет. Поблизости, как нарочно, не оказалось никакого укрытия, кроме полусгнившей кучи соломы. Туда-то Лида и потащила раненого. И вдруг они вместе провалились в какую-то яму, на дне которой лежали стволы минометов. Раненый, ударившись при падении, потерял сознание. Пока Лида приводила его в чувство, немцы заняли ближнюю улицу. Услыхав над собой чужую речь, Лида осторожно надергала соломы, закрыла дыру, образовавшуюся при их падении. В яме сразу же стало темно. Девушка вытащила из кобуры пистолет — приготовилась к обороне.

Через час бой затих, и она поняла, что попала в ловушку. Наверху шныряли немцы, кричали, ругались.

Рубин очнулся и застонал. Лида зажала ему рот и прошептала;

— Потерпи, отец, здесь немцы.

С этого момента Рубин не проронил ни звука. Лида ощупью перевязала его раны, достала из санитарной сумки завалявшийся сухарь и дала раненому. Но опытный Рубин знал цену этому сухарю и незаметно сунул его в карман. Не смыкая глаз они провели первую ночь.

Рассвет просочился сквозь неплотный настил соломы.

— С добрым утром, Рубин! — сказала Лида и улыбнулась.

В ответ раненый кивнул головой и достал из кармана вчерашний сухарь.

— Позавтракаем, дочка.

Немцы, бродившие по улицам, несколько раз останавливались возле убежища. В таких случаях Лида тотчас же вскидывала пистолет, а Рубин осторожно отводил руку девушки.

— Потерпи, дочка, потерпи, — тихо уговаривал Рубин. — Чует мое сердце, недолго им быть тут.

У Рубина были прострелены обе ноги. К вечеру стала подниматься температура, и он заснул. Лида, опасаясь бреда, не сводила с него глаз. Временами Рубин начинал стонать. Тогда Лида клала свою ладошку на его разгоряченный лоб, и он умолкал. Незаметно сон сморил и Лиду, и она задремала…

Уже который раз Лида видела один и тот же сон. Бежит она лесом. Бежит потому, что за ней гонятся два фрица с автоматами. Но она знает: стрелять они не станут. И нужна она им живая. Где-то впереди голос Петруни; «Сюда, Лида, сюда, голубонька». Бежит Лида — ноги подкашиваются, силы на исходе. А немцы ближе, ближе, сейчас догонят. И тогда прощай, Петруня, жизнь, прощай. Стегают ветки по лицу, по голым коленям, цепляются за ситцевое платьице, рвут его в клочья. Голос Петруни все дальше, все глуше… Ноги тяжелеют, наливаются свинцом, и она падает. А лесная трава будто солнцем настояна; дух такой — голову кружит. Кивают своими головками, касаются разгоряченных щек цветы. Холодные лесные цветы со слезами росинок на венчиках. Лида слизывает росинки и плачет. Что-то грузное наваливается на нее, душит, давит. «Не смей!» — кричит она и пытается скинуть с себя тяжесть.

Появляется Петруня. Он наклоняется к ней и зло смеется: «Не люблю я тебя больше, опозоренная ты… не люблю» — и бьет ее по лицу пихтовым веником. Лида вскрикивает и просыпается.

Иван Рубин тоже просыпается. Прислушивается. В руках у Лиды пистолет. Она ждет появления врагов, но все тихо.

— Заснула я, — виновато лепечет Лида. — Кричала, кажется…

Рубин опять отводит ее руку с пистолетом, говорит ласково:

— Ничего, дочка, ничего… Все пройдет.

Рубин говорит, а Лида все еще не может освободиться от сна.

Где-то внутри, глубоко, давнишний комок. Давит он на сердце, жмет. Плакать хочется, а слез нет, будто тот комок вобрал в себя все слезы. И все же сухой он, этот комок, ох какой сухой! Кровь сушит, душу сушит. Невыплаканный комок горя. Выплакать бы, высказать… Кому? «Не все ли равно кому», — отвечает чей-то голос изнутри, из сердца. Лида наклоняется к самому уху Рубина и шепчет, шепчет торопливо, сбиваясь и путаясь:

— Только не перебивайте, выслушайте. Это такое… Вы только молчите и слушайте. Тяжело-то как! Вы поймете, вы такой добрый… Я сейчас видела сон, уже не первый раз, много раз видела…

Рубин слушает и забывает про свои раны.

— Они его повесили, Петруню-то. Мы с ним в партизанах были. Пришли в родное село. По заданию. Три дня жили, скрывались. Узнали, что надо. Обратно ночью пробирались. Наскочили на засаду. Схватили нас, повели. Четверо их было, все с автоматами. Петруня идет и шепчет мне: «Беги!» — а сам выхватил нож и на них. Не хотела я уходить от него, да ведь надо. Наши ждали. И я побежала в лес… — Голос девушки осекся. — Через три дня его повесили. Там. В родном селе. Скоро наша армия пришла. Пришла, да ведь его уже не было. Только и сделали мы для него, что мертвого похоронили по-человечески. Потом я на фронт попросилась. Думала, полегчает…

— А ты поплачь, поплачь… Слеза-то смягчает горе.

— Коли могла бы, — вздохнула Лида и, положив голову на колени, задумалась. — Нехорошо это, что я о себе рассказываю. Тут на каждом шагу смерть сторожит, а я со своим… Но ведь и я не рассказывала никому. Вам только. Тяжело было, давило сильно. Ведь любила-то как…

— И правильно сделала. Человек не железо. И горе-то, оно опять же такое: понесешь один — ноги подломятся, не выдюжишь. А разделишь его — полегчает.

Прошел еще день. К ночи наверху поднялся шум: запускали моторы танков и машин, скрипели повозки, то и дело пробегали солдаты в тяжелых кованых сапогах.

— Уходить собираются, чует мое сердце, — говорит Рубин.

Лида облегченно вздыхает… и плачет. Тихо плачет. Комок прорвало. Как нарыв прорвало.

Потом все умолкло. Лида осторожно раздвинула солому, выглянула наружу. Свежий весенний воздух ударил в лицо, голова закружилась. Вокруг темень, густая, как деготь. Между развалинами слабо поблескивает лиман. Откуда-то издалека доносится орудийная пальба, а высоко над тучами гудят бомбардировщики. Они идут на запад.

Лида стоит и пьет крупными глотками прохладный весенний воздух. С каждым глотком становится все легче. Только голова кружится. «Это от голода», — думает она.

Рассвет пришел незаметно. Воздух помутнел, пахнуло сыростью. Сонно бормотал Рубин. За лиманом пропел петух. Лида улыбнулась. «Жизнь», — прошептала она и мягко шлепнулась рядом с Рубиным: подкосились ноги…

— Вот здесь, — услышала она над собой чей-то голос, но сил, чтобы поднять пистолет, больше не было.

Давно остались позади Днепр, Ингулец, Южный Буг. Многое повидал наш полк за это время, многое повидали мы: и кровопролитные бои, и гибель командира полка, и богатые трофеи…

Было время, когда в батальонах оставалось по десять-пятнадцать человек. Но, пополнившись, полк снова наступал, наступал.

Шел полк, шли мы, шли наши девушки. То, что выпадало нам, выпадало и на их долю. Война неразборчива.

Мы не совершали сногсшибательных подвигов, мы просто воевали: изо дня в день, из месяца в месяц. В короткие минуты между боями к нам заглядывали наши девушки. И забывалась усталость, забывалась война. Мы воевали, потому что мы были солдатами; мы любили, потому что мы были живыми людьми. Наверное, так уж устроено человечество, что все живое тянется к любви, пусть даже со смертью рядом.

Бои, бои, бои… Каждый день. А ночи — в переходах. И так круглые сутки.