Олег Павловский - Не оглядывайся, сынок Страница 5

Под завистливыми взглядами солдат мы проходим с ней через плац и выходим ко мхам. Валя осунулась, побледнела.

— Были трудные экзамены — ты же знаешь, как я плаваю в тригонометрии. А потом тяжело заболела мама. Я почти не отходила от нее. Поэтому и не могла приехать к тебе раньше. Извини.

— Ну что ты!

— А тебя навещал кто-нибудь? — В ее вопросе сквозит явная заинтересованность.

— Ага. И ни за что не догадаешься, кто.

Ну? Валя пожимает плачами.

— Терешин! — восклицаю я. — Гришка Терешин! Он принес хлеб, консервы и водку.

— Водку? — удивленно поднимает брови Валя.

— Ну да, четвертиночку. Не понимаю, чего ему вздумалось. Ты же знаешь, мы с ним…

— Всех мальчишек взяли в армию, — перебивает Валя. — Только он и Журавлев остались. У Журавлева с глазами совсем плохо стало. Говорят, новые очки надо. А попробуй достань их сейчас…

— Ты их встречаешь?

— Кого?

— Журавлева и Терешина.

— Н-нет, давно не встречала. Девочки рассказывали.

Вечер светел и тих. От неоглядной дали зеленеющих мхов с редким и невысоким кустарничком тянет прохладой. Под ногами рассыпалась крупными горошинами зеленая еще клюква.

Я приношу доску, кладу ее меж двумя высокими и сухими кочками. Мы садимся рядышком, как сиживали раньше на скамейке возле домика, где жила Валя.

— Тебе идет военная форма, — говорит она.

— Как козлу ряса.

— Нет, правда. У тебя и лицо изменилось, стало мужественнее. А может, ты просто повзрослел.

— За два-то месяца!

— Бывает и за два месяца, — вздыхает Валя.

Я беру ее руку. Всегда чистые, белые, разве чуть испачканные чернилами, тонкие пальцы усеяны малюсенькими черными точечками.

— Что это?

— Веснушки, — улыбается она.

— Да ну тебя, я же серьезно спрашиваю.

— А серьезно — металл. Я ведь на заводе работаю, вторая неделя пошла.

— И что делаешь?

— Мины к твоим минометам. Учусь на токаря.

Не знаю, что отразилось на моем лице, но Валя рассмеялась. А я никак не могу представить себе, как она, тоненькая, хрупкая, стоит у станка и вытачивает корпуса мин.

— Это же очень тяжело.

— Сейчас всем тяжело, — просто говорит она. Мы долго молчим.

— Когда ты уходишь на фронт? — первой нарушает молчание Валя.

— Не знаю.

— Я приду тебя провожать. Только ты предупреди меня.

— Обязательно.

Тягучий металлический звук раздается за спиной и плывет над мхами.

— Мне пора, — говорю я, вставая. Валя безмолвно поднимается следом.

— Я боюсь за тебя, — она берет меня за руку.

— Ерунда. За меня нечего бояться. Меня не убьют. Потому не убьют, что я очень люблю тебя.

— И потому, что я тебя очень люблю. Очень…

После отбоя я засыпаю не сразу. Смутная вначале догадка постепенно зреет, обращаясь в уверенность. Я вижу Валину руку с белой, не тронутой загаром полоской кожи чуть выше запястья. Я не спросил, почему она пришла без часов, просто неловко было об этом спрашивать. Теперь я знаю — почему. У нее уже нет маленьких, с трехкопеечную монету, часиков, единственных на весь класс. Она знала, что я не приму от нее столь дорогого подарка и потому уговорила Гришу отнести мне хлеб и консервы. А версию о разгрузке американского парохода они разработали вместе. Четвертинку Терешин добавил уже от себя потому Валя и удивилась, когда я сказал ей об этом. Был бы я не военный, я бы сейчас вскочил, побежал к ней и стал выговаривать за этот неблагоразумный поступок. А почему неблагоразумный? Ведь это уже не просто. Ведь это уже как муж и жена…

Вперед, только вперед!

Пятого июля Совинформбюро сообщило о начале боев на Орловско-Курском и Белгородском направлениях. Пятого августа Орел и Белгород были освобождены от врага. Одновременно развертывались бои в Донбассе, в районе юго-западнее Ворошиловграда, где наши войска успешно отбивали атаки крупных сил пехоты и танков противника с большими для него потерями.

Замполит повеселел. У нас тоже поднялось настроение. А тут еще объявили маневры — учения всего полка, максимально приближенные к боевой обстановке.

Мы обладаем достаточным воображением, чтобы представить, как где-то там, за густой полосой леса, притаился «враг», и мы должны его выбить и уничтожить.

Мы роем окопы, спим на голой земле, едим кашу из походной кухни, и в вещмешках у нас настоящие «НЗ» — четыре больших сухаря, банка консервов, две пачки горохового концентрата, сахар. Съесть это можно только при самых чрезвычайных обстоятельствах. Пушкина эти обстоятельства волнуют больше всего.

Нашим расчетом командует сержант Климов. Я — заряжающий. При переходах при смене огневых позиций я таскаю двуногу-лафет и банник для чистки ствола миномета. Двунога кажется мне беспредельно тяжелой, а я никак не могу вспомнить, каков ее вес. Впрочем, это действительно не так уж важно.

На второй день маневров наш взвод оказывается «отрезанным» от основных частей и, в частности, от батальонной кухни. Взводному ничего лучшего не приходит в голову, как назначить меня поваром, придав мне в помощники Федю Котова. Нам вручают топор, ведра, пачек двадцать пшеничного концентрата, несколько банок тушенки, соль и говорят, чтоб ровно через три с половиной часа обед был готов.

Взвод уходит «бить врага», а мы с Федей остаемся на опушке леса, горестно размышляя, как поступить со всем этим добром.

— Могли бы и сухим пайком один день обойтись, — ворчит Котов.

— Конечно, могли бы, — соглашаюсь я, а потом добавляю: — Скажи спасибо, что концентрат, а не картошку выдали. Сидел бы сейчас да чистил. А тут все просто: размять, залить водой, довести до кипения и варить при помешивании пятнадцать-двадцать минут. Сообразил?

— Сообразил, — все тем же недовольным тоном отозвался Котов. — А тушенка?

— Тушенку потом туда же.

— И пожиже сделать.

— Зачем?

— А чтоб больше вышло.

— Ладно, там посмотрим. Давай костер сооружать.

Вечно сонный и неповоротливый Котов оказывается тут куда проворнее и сноровистей меня. Я бы, наверное, не догадался так вырубить и пристроить рогатины для подвески ведер и вряд ли сумел бы в момент добыть огонь от кресала с помощью сухой берестинки. Да и особо удивляться нечему: в нечастых пионерских походах наши пионервожатые и близко нас к огню не подпускали, спичек в руках не разрешали держать — как бы одежду не спалили да как бы не запачкались или, не дай Бог, искра в глаз не попала. А Федя жил в деревне, ходил в ночное и с такой же ребятней, как сам, палил костры без всякого надзора, пек картошку и умел делать много разных интересных вещей, которые, нам, городским, были недоступны.

— Здорово это у тебя получается. Молодец! — хвалю я Котова. Федя расплывается в улыбке. — Теперь бери ведро, неси воду, а я буду концентраты разминать.

Я могу и сам сходить за водой, дело нетрудное, метрах в ста протекает неширокая речка или ручей с прозрачной холодной водой, но Федю нужно держать в постоянном движении, иначе он обязательно уснет, хотя, как я уже говорил, он преспокойно мог спать и на ходу.

Федя уходит. Я разминаю концентрат, притаскиваю еще валежника, выбрав какой посуше. Котов не появляется. Неужели заснул или выкупаться решил? Ну, погоди ж…

Ведь не ему — мне дадут нахлобучку, если обед к возвращению ребят не будет готов. А часов у меня нет, так, по солнышку, время определять приходится. Пока вода закипит да еще сварить… И только я собираюсь идти к ручью — раздвигаются кусты, и я чуть не валюсь со смеху. Обливаясь потом, держа перед собой почти пустое ведро на вытянутой руке, выползает мой Федя. Лицо испачкано, гимнастерка в грязи, а правая нога стянута двумя нетолстыми кольями и туго перебинтована.

Я сразу догадываюсь, что произошло, и прежде всего, виню в том себя, но от смеха удержаться не могу. Конечно, следовало бы лишний раз предупредить Котова, что мы не на пикнике, а в «окружении противника», да, признаться, я и ям почти позабыл об этом. И вполне могло случиться, что Федя застал бы меня у размятого концентрата с «пробитой» головой.

— Только нагнулся воды черпануть, — возмущенно рассказывает Федя, потирая колено, — они, эти два идиота, санитары из третьего взвода, выскочили откуда-то сзади и говорят: вы ранены, бедро пробито и голень тоже. Эта голень-то, что ли?.. А я — идите, говорю, к… и послал. А они мне кулак под нос: скажи спасибо, что ранен, а то и убить можем, и будут тогда твои ребята до завтрева воды дожидаться. Ложись, говорят, бинтовать будем, и колья вот эти тащат. Заранее, гады, вырубили. — Федя со всей силой ударил кулаком по перебинтованной ноге. — Хотел я им по мордасам, а они — доложим, говорят, ротному, десять суток губы отхватишь. Ну, на губу меня не тянет — лег. Устроили перевязку и снимать не велели до особого распоряжения. Воды-то, говорю, дайте набрать, взвод без обеда останется. А они — неси, что успел зачерпнуть, а не то в медсанбат отправим. Им что — и отправят, чтоб их… Ну, пополз, куда денешься…