Беппе Фенольо - Личные обстоятельства Страница 5

— Лео, отпусти меня завтра. Всего на полдня.

— Куда ты собрался?

— В Манго.

Лео быстрым движением прибавил света. Теперь их тени — от пояса и выше — оказались на потолке.

— В Манго? Что, соскучился по старому отряду? Постой, уж не надумал ли ты бросить меня одного с этой армией малолеток?

— Не беспокойся, Лео. Я же говорил: могу дать расписку, что кончу войну вместе с тобой. Так оно и будет. В Манго у меня небольшое дело: нужно поговорить с одним человеком.

— Я его знаю?

— Это Джордже. Джордже Клеричи.

— А… Вы ведь с Джордже большие друзья.

— Мы выросли вместе, — сказал Мильтон сквозь зубы. — Отпускаешь? Я вернусь в полдень.

— Возвращайся хоть вечером. Завтра они дадут нам поскучать. Думаю, они дадут нам поскучать еще некоторое время. А если и нападут, то на красных. Всем сестрам по серьгам. В последний раз нам досталось.

— Я вернусь в полдень, — упрямо повторил Мильтон, собираясь идти.

— Минутку. А про Альбу ты мне ничего не расскажешь?

— А что я видел? — ответил Мильтон, топчась у двери. — Всего-навсего один патруль на бульварном кольце.

— Где именно?

— Недалеко от епископского сада.

— Так, — произнес Лео. Белки его глаз сверкали при ярком ацетиленовом свете. — Так. А в какую сторону они шли? К новой площади или к электростанции?

— К электростанции.

— Так, — с горечью повторил Лео. — Это не занудство, Мильтон, а чистой воды мазохизм. Я ведь без ума от твоего города. Для моего отряда это главный город Италии, так что… Да, с твоего позволения, я втюрился в твою Альбу, я без ума от нее и хочу знать, хочу, черт возьми, знать, где, когда и как я ее… Что это с тобой? Невралгия?

— Какая невралгия! — взорвался Мильтон, все еще оглушенный, с перекошенным от боли лицом.

— У тебя было такое лицо! Многие из наших маются зубами. Должно быть, сырость виновата. Значит, патруль? А что еще? Видел новый дот возле Порта-Кераска?

А Мильтон думал: «Я больше не могу. Если он не отстанет от меня со своими вопросами, я… я за себя не ручаюсь! А ведь это Лео. Лео! Что же говорить о других? Все, больше мне ни до чего нет дела. Ни до чего, кроме правды о Фульвии.

— Дот, Мильтон.

— Я его видел, — вздохнул он.

— Тогда рассказывай.

— По-моему, он сделан на совесть. Оттуда простреливается не только дорога, но и поле, и берег реки. Тот, где лесопилка и теннисный корт, понимаешь?

На этом корте Фульвия играла с Джорджо. В белом, они казались ангелами на фоне красной площадки, которую по настоянию Джорджо с особым тщанием укатывали и поливали перед их игрой.

Мильтон сидел на скамейке, Фульвия велела ему судить, но он каждую секунду забывал или путал счет. Он сидел в неудобной позе, непрерывно двигая длинными ногами, кулаки сжаты в карманах, чтобы брюки не так облегали плоские бедра, денег нет, а то он купил бы чего-нибудь прохладительного, дабы выглядеть солиднее, потягивая напиток, в запасе одна-единственная сигарета, которую нужно беречь сколько хватит терпения, в одном из карманов — листок с переводом стихотворения Йейтса.

«When you are old and gray and full of sleep…»{[10]}

— Ты не заболел? — с беспокойством допытывался терпеливый, как всегда, Лео. — Я спрашиваю, играл ли ты когда-нибудь в теннис?

— Нет, нет, — очнулся он. — Слишком дорогое удовольствие. Я чувствовал, что теннис — моя игра. Но это слишком дорого. Одна ракетка сколько стоит, меня бы совесть замучила. Вот я и выбрал баскетбол.

— Великолепная игра, — сказал Лео. — Истинно англосаксонская. Мильтон, тебе никогда не приходило в голову, что, если человек играет в баскетбол, он не может стать фашистом?

— Пожалуй. Это ты верно заметил.

— А ты хорошо играл?

— Я?.. Прилично.

Теперь Лео был доволен. Мильтон отступил к двери, повторяя, что вернется к обеду.

— Возвращайся хоть вечером, — сказал Лео. — Да, может, тебе интересно: сегодня мне стукнуло тридцать.

— Это рекорд.

— Хочешь сказать, что, если завтра я вдруг окочурюсь, я окочурюсь постыдно древним стариком?

— Это настоящий рекорд. А посему никаких пожеланий, только поздравления.

Ветер немного стих. Деревья больше не скрипели, с них не капало, чуть подрагивали листья, мелодия их звучала непереносимо тоскливо…

Somewhere over the rainbow,

skies are blue,

And the dreams that you dare

to dream really do come true.{[11]}

На околице испуганно пролаяла собака. Быстро темнело, но над гребнями держалась полоска серебристого света — не то кромка неба, не то свечение самих холмов.

Мильтон повернулся лицом к холмам между Треизо и Манго — своему завтрашнему маршруту. Взгляд его приковало большое одинокое дерево с кроной, похожей на опрокинутый купол, как бы оттиснутый на фоне серебристой полоски, которая быстро ржавела. «Если все это правда, одиночество того дерева — пустяки по сравнению с моим одиночеством». Безошибочной интуицией он нашел северо-запад и, обратившись лицом к Турину, сказал вслух:

— Посмотри на меня, Фульвия, видишь, как мне плохо. Дай мне знать, что это неправда. Для меня очень важно, чтобы это была неправда.

Завтра — любой ценой — он все узнает. Если бы Лео не отпустил его, он бы ушел без разрешения, смылся, оттолкнув с дороги и послав к чертям всех часовых. Только бы продержаться до завтра. Ночь впереди будет самой долгой ночью в его жизни. Но завтра он узнает правду. Он не сможет жить, если не узнает, и, главное, не сможет умереть, если не узнает, — ведь такое теперь время, что парни вроде него призваны скорее умирать, чем жить. Ради этой правды он бы от всего отказался, если бы пришлось выбирать между этой правдой и познанием вселенной, он бы выбрал первую.

«Если это правда…» Это было так страшно, что он в исступлении закрыл лицо руками, как будто хотел ослепнуть. Потом разжал пальцы и увидел черноту ночи.

Его товарищи вернулись с реки. Они вели себя необычайно тихо сегодня вечером: можно было подумать, что наутро в отряде похороны. Из помещений, которые они занимали, слышался гомон — не громче, чем из домов крестьян. Единственным, кто повышал голос, был повар.

Его товарищи… Эти ребята сделали тот же выбор, что и он, у них были те же причины смеяться и плакать… Он тряхнул головой. Сегодня он отдалился от них, неожиданно, на полдня, или на неделю, или на месяц, до тех пор, пока не узнает правду. Может быть, потом он снова сумеет что-то делать для своих товарищей, для борьбы с фашистами, во имя свободы.

Самое трудное — выдержать до завтра. Сегодня вечером он не ужинает. Постарается сразу уснуть, заставить себя спать, Не получится — он будет разгуливать по деревне всю ночь, ходить от часового к часовому, не останавливаясь; пусть думают, что ночью, возможно, будет тревога, пусть лезут к нему с раздраженными вопросами — ему все равно. Так или иначе, забудется он во сне или лихорадочно проходит до утра, рассвет застанет его на пути в Манго.

«Правда. Ради правды я встречусь с ним. Он должен будет сказать мне ее, как обреченный обреченному».

Завтра — даже если бы он знал, что оставляет беднягу Лео одного перед боем, даже если надо будет пройти через расположение «черной бригады».

4

На колокольне в Манго только что пробило шесть. Сжав голову руками, Мильтон сидел на каменной скамье перед остерией. Он слышал, как в остерии возится женщина, кажется, даже слышал, что она зевнула — протяжно и громко, по-мужски. Деревенские были уже все на ногах, хотя двери и окна оставались закрытыми, и Мильтон задохнулся от брезгливости, представив, какой спертый воздух там, внутри.

Он поднялся из Треизо за час, встречая бесчисленные сгустки тумана, которые были ему по колено и, будто овцы, переходили перед ним дорогу. Он проснулся с уверенностью, что дождь барабанит по худой крыше хлева, но дождя не было. Зато был сильный туман, он закупорил лощины и стлался волнистыми простынями над сырыми скатами холмов. К холмам Мильтон никогда не испытывал такого отвращения, никогда не видел их такими хмурыми и грязными, как сейчас, в просветах тумана. Для Мильтона они, холмы, были неотделимы от его любви: на той тропинке — он с Фульвией, с нею вон на том гребне, то-то и то-то он скажет ей как раз за тем поворотом, и что тогда будет, покрыто мраком… И вместо этого на долю ему выпало распоследнее дело — война. Он мог выносить ее до вчерашнего дня, а теперь…

Он услышал шаги на мостовой — выше того места, где сидел, — но не поднял головы. Через секунду прогремел бас Чернявого:

— Мильтон, ты?! Что, осточертело под носом у фашистов сидеть? Решил вернуться к нам?

— Ошибаешься. Я пришел поговорить с Джорджо.

— Его нет.

— Знаю. Мне сказал часовой. Кто с Джорджо? Чернявый перечислил, загибая пальцы.