Юрий Щеглов - Святые горы Страница 5

Ядзя прошлась по коридору, завернула поочередно в спальню, столовую, кабинет, развела — без зависти — руками, пожалела открывшееся перед ней великолепие и прошептала:

— Они нас застрелят, если что.

— Не бойся, — ответила Юлишка, — не застрелят.

И опять перед ее глазами появились Скрипниченко и Любченков — веселые и молодые, в белых краснозвездных шлемах и нитяных перчатках…

Она вздохнула свободнее, чувствуя себя победительницей, и решила больше не поддаваться ни дурному настроению, ни мрачным пророчествам Ядзи. Она вошла вслед за подругой в кабинет Александра Игнатьевича, где по-прежнему лежала неприбранная, похожая на талый — осевший — мартовский сугроб постель, подняла трубку телефона и, чуть притормаживая на обратном пути диск, набрала номер Апрелевых. На удивление, там сразу отозвались.

— Алье?

— Это ты, Марусенька? — спросила Юлишка. — У вас немцы были?

Она чуть отстранилась — сдвинула наушник, так как бабушка Апрелевых обладала привычкой говорить очень громко.

— Неизвестно, то ли были, то ли нет, — гремела трубка. — По-русскому балакают и ничего не берут.

— Вот пожалуйста, — торжествуя, сказала Юлишка, подмигнув Ядзе, — по-русски говорят и ничего не берут, и бояться нам нечего.

Ядзя с сомнением пожевала губами.

— Марусенька, а Марусенька, — продолжала допытываться Юлишка, — ты что будешь делать?

— А что? Ничего не буду. Отдохну да грузинского попью с сухариком пеклеванным, насушила. Заходи. Зайдешь?

Сухарики из пеклеванного — изобретение академика.

У Юлишки внезапно оборвалось что-то под сердцем. Возбуждение спало, и она машинально, не отвечая, дала отбой, а потом подошла к тахте и села прямо на простыню, чего раньше себе бы не позволила. Марусенька права — надо подкрепиться, попить чаю, а тогда уж сложить в чемодан белье на случай, если придется все-таки скрыться у Ядзи. Минуту назад она твердо решила — остаться, чего бы это ни стоило, раз мотоциклисты укатили, но, вспомнив про накрахмаленный листок, заколебалась.

Пустынность комнат ее мучила, пустынность переулка предостерегала: немцы не могут не возвратиться; немцы возвратятся!

— Ну и пусть! Уйду назло! Здесь я хозяйка!

Она чувствовала себя хозяйкой, главой семьи и не собиралась такое приятное ощущение терять.

Чтобы подбодрить Ядзю, Юлишка предложила:

— Пойдем позавтракаем.

В углу Ядзя скатывала желтую ворсистую подстилку Рэдды. Не валяться же английскому пойнтеру на голых досках из-за немцев?!

Юлишка перевела взгляд на люстру, отвратительным крестовичком прилипшую к потолку, — а когда-то ее форма нравилась. Перед глазами Юлишки проплыли обломки того дня, когда в эвакуацию уезжала Сусанна Георгиевна с Сашей и Юрочкой.

Заграничный раздвижной чемодан.

Переломленная бровь.

Веселая песенка: «Мы едем, едем, едем в далекие края…»

Визжащая от отчаяния Рэдда.

Растерянные, расползшиеся губы Александра Игнатьевича.

Она вспомнила и первую вероломную бомбежку. На рассвете, двадцать второго июня, похожую на раскаты грозы. Вспомнила и последнюю, неделю назад.

Вздрагивающие в страхе стены.

Глухие, будто неопасные, далекие взрывы.

Крики.

Лучи прожектора, спотыкающиеся о края туч.

Перепляс шлепанцев в гулком парадном.

Сухую прогорклую котельную, заменяющую убежище.

В ее воспоминания вплеталась и какая-то чепуха. Она явственно слышала, например, ребячьи дразнилки…

Дразнилки? Да, забавные дразнилки.

Она любила следить за Юрочкой, играющим во дворе, и заступалась, когда его обижали старшие мальчишки. Саша и Юрочка подолгу гостили у Сусанны Георгиевны. Их квартира рядом с депо была сырая, темноватая, жить в ней осенью и зимой нелегко. Приезжали на воскресенье с ночевкой, оставались неделю-другую. В школу Юрочку возили трамваем, иногда «бьюиком», которым управлял личный шофер Александра Игнатьевича Ваня Бугай. Муж Саши Марк в душе расстраивался, но внешне никогда не показывал: мальчишка в тепле, да и питание у Сусанны Георгиевны по калорийности куда выше — не сравнить.

Особенно часто Юлишка воевала с восторженно рыжим, разнузданным Валькой Кареевым. Этот Валька имел противную привычку ни с того ни с сего ставить в тупик Юрочку или какого-нибудь другого малыша коварным вопросом:

— Ты за солнце или за луну?

Юрочка, вызубрив в детском саду, что солнышко — самое что ни есть лучшее на белом свете, выкрикивал:

— Я — за солнце!

— Так ты — за солнце?! — Валька свирепо повторял вопрос и лукаво узил зеленые разбойничьи глаза. — Так ты — за солнце?! Такой, значит?

— Да, я — за солнце! — подтверждал с готовностью наивный Юрочка, не подозревая, каким издевательствам его сейчас подвергнут.

Юлишка тогда выскакивала на балкон и, перегибаясь через перила, грозила кареевскому отпрыску:

— Ну-ка тронь! Попробуй — тронь! Отцу скажу.

Но Валька с полным сознанием правоты ставил подножку Юрочке и сбивал на землю, пританцовывая:

— За солнце — за горбатого японца! За луну — за Советскую страну!

И Юрочка, бедняжка, только беспомощно шевелил дрожащими губами, боялся плакать и ябедничать Сусанне Георгиевне: шутка ли — против Советской страны!

— Бей самураев! Банзай! — торжествовал над поверженным рыжий.

Он усердно отвешивал подзатыльники и тем мальчишкам, кто, перепутав обстановку, признавался, что он за Англию и против немцев:

— Против немцев? Получай! Тра-та-та! Та-та! Банзай!

У Вальки явно не хватало слов, чтобы выразить свои переживания.

Кончились подобные штучки для него плохо. Однажды вечером Юлишка надела воскресное платье и пожаловалась Валькиному отцу, тоже рыжему, — инженеру Карееву, сыну ответственного работника. Инженер, краснокожий от природы, еще больше покраснел от неловкости, моментально поймал сына за вихры, сдернул с него трусы и, невзирая на свое высшее образование, изящные манеры и пост отца, отстегал ремнем.

Подействовало мало.

На следующий же день после начала войны Валька перестроился, и двор проснулся под новую дразнилку:

— Внимание! Внимание! На нас идет Германия! Нам Германия нипочем, мы Германью — кирпичом!

Рыжий Валька эвакуировался из первых — в середине июля.

Юлишка сейчас с неосознанным удовлетворением повторила вслух эту забавную дразнилку:

— Внимание! Внимание! На нас идет Германия! Нам Германья нипочем! Мы Германью — кирпичом.

Ядзя жарила в кухне яичницу, а Юлишка продолжала сидеть в кабинете, на тахте, как завороженная.

На ум ей пришли развалины дома у цирка рядом с Меринговской.

Крутящийся кленовым листом в воздухе кусок кровельного железа.

Резкий треск пламени из витрин Пассажа, куда она бегала в овощную лавку неделю назад.

Или то — шум примуса, на котором Ядзя жарит яичницу?

Промелькнувшего было достаточно, чтобы уйти без оглядки к Ядзе. Там, в сыроватом полумраке, пронизанном запахами мытых полов, вьющихся сочных сплетниц и рисовой пудры, не так одиноко, там — запас продуктов, там Рэдда с бледно-розовым животом и слезинкой в уголке темно-карего печального глаза.

Туда, туда, туда!..

Со стены квадратными глазами смотрели пустые рамы. Осиротели под лепными бронзовыми завитушками таблички: Паоло Кузнецов «Две корзины», Микола Глущенко «Натурщица», Петр Кончаловский «Сирень», Витольд Бялыницкий-Бируля «Пейзаж с тремя березками». Сусанна Георгиевна, после одной особенно жестокой бомбежки, сама свернула холсты в рулон и спрятала на антресоли. Если пожар, сподручней спасать.

Собственная квартира показалась Юлишке вымершей и страшной.

Ядзя позвала ее в кухню. Как только позавтракали, Юлишка заторопилась. Будто во сне, она принесла из своей комнаты смену постельного белья, две ночные рубашки, воскресное платье, фотографию Фердинанда и вазочку с засохшим ковылем. Ядзя подхватила собачий матрасик, и они, почти не обремененные тяжестью, начали спускаться вниз по парадной лестнице. Когда они плавно, как в замедленной киносъемке, огибали перила на втором этаже, гром, грохот, рев, — трехглавый зверь — такого в детстве на олеографии, изображающей события из апокалипсиса, видела Юлишка над стойкой в кавярне, откуда приводила по вечерам подвыпившего отца, — вторглись в переулок.

Ядзя прильнула к окну, расчерченному крест-накрест бумажными полосками, и тут же отпрянула:

— Попались!

На асфальтовый пригорок задом вползал грязно-зеленый приземистый танк, выстреливающий впереди себя ядовито-синюю струю — пунктир. Пунктир через секунду превращался в растрепанные комочки.