Михаило Лалич - Облава Страница 50

— Зачем вы пришли?

— Мы пришли не к тебе, — сказал Гавро.

— Что вам здесь нужно?

— Мы не с тобой разговариваем.

На душе у Чазима отлегло: он не создан для разговоров под прицелом винтовки, которая, того и гляди, выстрелит. Другого человека, например, Арифа, первая пуля может и не задеть, но в великана Чазима, у которого грудь в метр ширины, а рост два метра, и слепой не промахнется. При мысли об этом его прошиб пот. Ноги подкашивались: тяжело стоять на виду у всех когда в тебя нацелена винтовка. Он нагнул голову, потом стал боком, чтобы уменьшить мишень. И постепенно, постепенно отошел, забрался в кусты и прислонился к дереву, чтобы перевести дух. Но тут колени у него подогнулись — уверенности, что Момо в него не целится, у него еще не было, — Чазим плюхнулся прямо в снег и утер потный лоб. «Утешительная штука смелость, — подумал он, — труднее любой работы. И хорошо, иначе все бы верховодили и никто бы не знал, кто первый и у кого власть. Пускай себе Ариф храбрится — потом выясним, кто вступал в переговоры с коммунистами».

Ариф Блачанац тем временем, глядя на Гавро, вспомнил, что до войны встречал его раз или два внизу в чаршии. Было это возле кузницы или у скотного рынка — парень обратил на себя его внимание статностью, величавой походкой, красотой и здоровьем. Одежда на нем была новая и к лицу, да и теперь он не так уж плохо одет. В то время Ариф позавидовал ему, а про себя думал: «Наши парни не могут быть такими красивыми и такими крепкими — ходят на поденщину, носят тряпье, по целым дням работают, едят плохо, да и жандармские дубинки по меньшей мере десять раз в году снятся…» Вся ненависть и горечь тех дней вдруг ожили вместе с воспоминаниями. «Что ему здесь нужно? — спросил себя Ариф. — Почему я должен ему помогать? Ведь я годами мечтал ему отомстить! Из богатеньких, сразу видать. В коммунисты пошел из упрямства да потому, что гусляров наслушался, всех этих лживых песенок о том, как рубили туркам головы и увозили девушек. Может быть, Чазим и прав, все коммунисты одного сорта? Поверили во вранье гусляров, дурная голова ногам покоя не дает, вот и пошли в леса в гайдуки да разбойники резать итальянцев и немцев, раз нет больше турок…»

Исподлобья посмотрев на Гавро, он грубо спросил:

— Откуда ты знаешь Таира Дусича? Почему его спрашиваешь?

— Он служил в батраках у моих родственников, мы вместе скот пасли.

— И это все?

— Потом я скрывался в его доме от жандармов.

— А ты был когда-нибудь в батраках?

Гавро покачал головой: нет, не был.

— Нет! Я так и знал, — сказал Ариф. — Батрачить могут только наши, а ваши ведь господа.

— Мы как раз и боремся, чтобы не было господ.

— Обошлись бы и без вашей борьбы. Горя по горло и без вас.

— Без нас было еще больше.

— Не выкручивайся, виноваты вы — и еще как виноваты.

— Да, виноваты, — согласился вдруг Гавро, — особенно в том, что делали добро, а получали за это рожон в ребро. Вот как сейчас. Помнишь тот день, когда спалили Благош? Сгорело бы у вас все до самого Тутина и Пазара. Винтовок у вас в то время не было, защищаться было нечем, не то, что нынче. Да вы и не думали защищаться, бежали куда глаза глядят, а мы встретили грабителей у Дервишева утеса и повернули их обратно. Правильно ты сказал, виноваты, что не позволили им тогда сделать то, что они хотели, сейчас бы здесь проход был открыт.

Ариф нахмурился:

— Не знаю, как там было и что было.

— Зато я знаю! Мы спасли ваших женщин и детей, а вы нас сейчас за это благодарите: заслон поставили, не даете пройти. Может, ты тоже хочешь, чтобы я отдал тебе оружие?

Ариф покачал головой: нет, не хочет. Не нужно ему оружие, голова — слишком дорогая цена за оружие, а без того его не получишь. Он молча смотрит, как тает снег, как под ярким солнцем на тропинке появляется отвратительная серая кашица талого снега. Снег долго не продержится, думает он. Через день-два склоны запестреют, покажется трава, а люди, многие из них, этого не увидят. Молодые, сильные, горы своротили бы, а вот не доживут и до ночи. И храбрые, дрались с жандармами на базарной площади на каждом углу, а вот здесь застряли, и как раз Арифу Блачанацу суждено их остановить. «За что, брат Ариф? — говорил ему внутренний голос. — Они и пальцем тебя не тронули? Пускай себе идут! Пропусти людей — видишь, ведь это люди!.. Пусть знают, что и у нас есть люди!»

— Кроме вас четверых, есть еще кто-нибудь? — спросил он.

— Нас не четверо, — встрепенулся Гавро, — пятеро нас.

— Мне сказали четверо.

— Неверно тебе сказали. Еще человек десять на Софре — они спустятся к Лиму, там легче.

— Если это все ваше войско, надеяться вам не на что.

— Не все. Мы разбросаны по зимовьям. Когда сойдет снег, опять соберемся.

У Арифа чуть было не сорвалось с языка: «Если только будет кому собираться», но в этот миг на Орване, где-то у подножья Софры, поднялась стрельба вперемешку с криками и стонами. Будто снопы стеклянных и стальных копий ударялись друг о друга и разлетались вдребезги. Одни из них, прямые и крепкие, вонзались в землю и выкапывали в снегу глубокие желтые дыры: другие извивались, как змеи, и завывание их неслось к самому небу. Ожесточенный и стремительный поначалу бой расплылся в ширину, потом разорвался на одиночные выстрелы, словно ими добивали раненых и, наконец, утих. Несколько мгновений казалось, что он прекратится совсем, но вскоре стрельба переместилась в долину Поман-воды и разгорелась с новой силой. Гавро побледнел и закусил нижнюю губу, чтобы она не дрожала. Он понял, что группа Видрича не пошла к Лиму, а упорно держит Софру и тщетно сзывает их, окруженная со всех сторон. «Иван сделал все, что мог, и даже больше, — подумал он, — а мы нет! Свернули в сторону — это я сбил всех с правильного пути. Байо и Качак должны бы меня убить за то, что я завел их сюда, к этим лукавым потурченцам, томиться в ожидании и слушать, как гибнут наши товарищи. Что, если вернуться?.. Нельзя, угодим прямо в западню — только больше мертвых будет».

— Там у тебя брат? — спросил Ариф.

— Нет, у меня нет братьев.

— Отец?

— Нет, и отца у меня нет, но мы друг для друга больше, чем братья.

— Если я вас пропущу, потом беды не оберешься. Ваши пожалуются на меня итальянцам.

— Не наши, а четники. Они пожалуются и так и эдак.

— Это точно. Погоди, поговорю со стариками.

С ним было несколько стариков, которые любили, чтобы спрашивали их совета, а потом только принимали решение; в сущности же, они всегда соглашались с тем, что он скажет. Ариф пошел к ним, но по дороге его остановил Чазим.

— Разоружил? — спросил он.

— Нет, и не стану. Не сдадутся они, будут стоять насмерть.

— Сейчас же окружи их и перебей!

— Окружи, коли охота и нет другого дела.

— Дай мне людей, и я это сделаю. Дай двадцать человек, и увидишь.

— Людей не дам. Мои люди пришли сюда не для этого.

Он сделал шаг в сторону, чтобы пройти, но Чазим кинулся к нему. Вытянув руку, схватил его за куртку и нагнулся, словно хотел укусить за горло. Резким движением Ариф освободился, отступил на два шага и поднял винтовку. Они посмотрели друг на друга налитыми кровью глазами и снова убедились, что примирение невозможно. Ариф весь ощетинился, Чазим, глядя на него, сник и стал опадать, точно продырявленный мех. У него едва хватило духу спросить:

— Зачем же ты держишь здесь людей?

— Ты знаешь зачем. Не для того, чтоб убивать тех, кто не причиняет вреда, за это тоже можно поплатиться. Мы сказали раз и навсегда — коммунистам препятствий не чинить.

— Это сказали дураки и тайные коммунисты — какие-то студенты. Дусич и ты. Правительство требует, чтобы ты их преследовал, потому и поставило тебя начальником, а нет — так будут преследовать тебя. И мудрый Элмаз Шаман сказал: «Если придут коммунисты, тотчас убивать».

— Приведи Шамана, пусть он их и убивает.

— Думаешь, что не станет? Приведу его, или он даст мне людей. Пойду позову его, а раз ты такой герой, попробуй пропусти их!

Глядя, как Чазим шагает к Седларацу требовать помощи от Элмаза Шамана, и слушая, как хрустят под его ногами ветки, словно идет стадо, а не человек, Ариф Блачанац позабыл, что минуту тому назад решил про себя на свой страх и риск пропустить коммунистов; теперь ему казалось, что дело уже не в страхе и риске, а в гораздо более серьезных вещах: самолюбии и ненависти.

«Правительство! — возмущался он. — Какое правительство? Не правительство, а итальянец Ахилл, сын курвы из Рима, лжец и перекати-поле! С какой стати он мне приказывает, что я смею делать на моей Рогодже и чего не смею? Начальником меня поставил не он, а Джердар. Я не обязан этому итальянцу ничем, а вот он должен мне заплатить за пролитую кровь. Разве он что-нибудь сделал для меня и моих земляков? А мог бы спасти, по крайней мере, десяток сел — стоило только звякнуть по телефону куда следует. Видит это Ариф, Ариф не слепой, не бессловесная скотина. А ты, Чазим, медвежий ублюдок, которого понесла медведица от кабана, знай, что Ариф — юнак, он все смеет и все может, особенно, если ты скажешь, что не может! Нет лучшего способа заставить Арифа что-то сделать, если сказать ему, что он побоится это сделать. Нарочно их пропущу, сам проведу — назло ему проведу! И других, если придут с Софры или с какого иного места, пропущу, и посмотрим тогда, что вы сможете мне сделать! Есть и здесь люди, которые не умирают от страха, пора, наконец, об этом узнать…»