Виктор Бычков - Вишенки в огне Страница 50

По дороге со стороны Москвы всё шли и шли крытые брезентом машины с красными крестами на бортах. Почти над каждой машиной торчала печная труба, из неё валил дым. Немцы грелись.

– Раненых фрицев от Москвы везут, – догадалась Фрося. – Так вам и надо, будете знать, как нападать на нас, фашисты проклятые.

И тут вдруг у колодца остановилась машина с большой, аляповато выкрашенной в бело-грязный цвет будкой.

Из неё тотчас выскочили три солдата, схватили ребятишек и забросили в будку. Взревев мотором, машина двинулась дальше. Ошеломлённые дети не сразу и поняли, что произошло, что случилось. Да и поздно уже было. Привыкнув к полумраку в будке, обнаружили, что она почти битком забита такими же детишками, незнакомыми мальчишками и девчонками.

– На кровь везут, – сидящий рядом с Фросей паренёк лет тринадцати доверительно зашептал на ухо.

– Ой, Господи! Ой, Боженька! – только и смогла вымолвить Фрося, как заголосила Ульянка.

– Тише, тише, дура! – зашипели на неё со всех сторон. – Не ори! Сейчас ещё и по морде получишь.

И точно: солдат встал с сиденья, что у входной двери будки, и изо всей силы, наотмашь ударил Ульянку. Та безвольно упала на руки Фросе.

Больше в будке не было слышно ни звука. Никита с Ульянкой прижались к Фросе, молчали, ошеломлённые. Сколько они ехали, сейчас девчонка сказать не может. Было не до того… Однако через какое-то время машина остановилась, дверь в будке открылась, и детишкам потребовали выходить.

Тогда на улице Фрося смогла оглядеться: их привезли в бывший санаторий, что расположен на берегу Березины в сосновом бору километрах в десяти от Пустошки. Это был знаменитый санаторий «Зори Полесья», о нём до войны часто писали в газетах, говорили по местному радио. Однажды здесь перед войной отдыхал и папка, как передовик производства. Он тоже много рассказывал о нём.

Она знала, что сейчас здесь расположен госпиталь, где лечат раненых немецких лётчиков, получивших ранения в боях под Москвой. Об этом она узнала не очень давно от брата Васи. Он служил в разведвзводе и знал всё, что творилось в окрестностях Вишенок и Пустошки. Но от этого ни ей, ни Ульянке с Никиткой легче не стало.

Сразу же детишек повели в баню, притом, заставили мыться вместе мальчикам и девочкам. И вода была чуть тёпленькой, а в самой бане стены инеем взялись…

Кормили в бывшем спортивном зале, переделанным под столовую. Горячая, мутная жидкость заменила чай, ели какую-то баланду, в которой попадались зёрнышки перловой крупы. Половинка тонкого, полупрозрачного кусочка чёрного хлеба дополняли рацион.

Поселили в больших комнатах с заклеенными бумагой и наполовину закрашенными окнами. Вместо кроватей были брошены на пол матрацы. Спали в повал, укрывались, кто чем мог. А больше согревались, тесно прижавшись друг к другу.

– Я хочу есть, – ныла под боком Ульянка. – Это ты во всём виновата, ты! Я не хотела идти в Слободу, ещё перед Борками хотела вернуться, так ты уговорила, бессовестная, вот я и мучаюсь с тобой, дурой. Татьянка молодец: заболела, в лесу осталась, а я голодай тут из – за тебя, дуры набитой. Стёпка тоже не послушался, остался дома. А ты меня уговорила, дура, вот я сейчас и мучаюсь.

– Помолчи, Ульянка, – пытался урезонить её Никита. – Никто здесь не виноват. Виноваты немцы, что пришли к нам с войной. Если бы не война, то… – но не договорил, только теснее прижался к сестричкам.

Фрося молчала. А что она могла сказать? Она – старшая. Ей придётся заботиться о младших, именно она должна и отвечать за них. Всё правильно: дура она, Фрося, дура! Зачем согласилась взять с собой Ульянку за водой? Никитку? Что, не могла сходить одна?

Так и уснула, не найдя ответа.

Фрося стояла на медицинском осмотре перед комиссией совершенно голой, низко опустив от стыда и беспомощности голову. На все попытки прикрыться хотя бы руками незамедлительно следовал резкий, отрывистый оклик-команда, и девчонка снова замирала перед врачами. Её, как куклу, крутили, разводили в сторону руки-ноги, заставляли наклоняться, прослушивали фонендоскопом, заглядывали в рот, в глаза и уши.

– Gut! Sehr gut! – высокий, худощавый, рыжий немец, из – под халата которого чётко выделялись контуры пагон, подошёл к Фросе, потрогал за груди, потыкал пальцами, похлопал по ягодицам. – Sie ist schon! (хорошо, очень хорошо. Она хороша).

Кровь забирали в другом крыле здания, куда детей водили под конвоем пожилого солдата-санитара Вилли и русской санитарки тёти Клавы.

– Раненым немецким лётчикам нужна кровь, вот вы и будите спасать их. Они лежат в соседнем корпусе за забором, – объявила тётя Клава в первое утро после медицинского осмотра. – У детишек возьмут, потом перельют лётчикам. Вот те как и омолодятся, прости, Господи, воспрянут, чтоб им не дожить до утра. Видно в самой Германии спасать нечем, так они детишками, жизнями детишек… – всхлипнула женщина. – Наших вроде как за людей не считают, а вот кровью нашей своих спасают, антихристы. Я же понимаю, что они гергечут между собой, как плохо о нас отзываются.

Дети выстраивались в колонну по три, брались за руки и их отводили в процедурный кабинет, специально оборудованный для забора крови.

Многих детишек привязывали ремнями, некоторые беспрекословно выполняли требование немецких врачей, лежали смирно. Брали кровь до тех пор, пока она ещё сочилась из вен ребёнка, а сам донор не терял сознание или впадал в беспамятство. Обратно в спальню детей разносили Вилли и тётя Клава на носилках, выгружали на первый попавший матрац и снова уходили за следующим. Мало кто приходил на своих ногах. Потом недели две этих же ребятишек не трогают, они восстанавливают силы, а уж тогда… Редко кто из маленьких доноров доживал до третьего забора крови.

Если ребёнок не вставал на ужин, его тотчас переносили в холодную половину здания, за стенку спальни, где он и умирал. Поэтому самым главным, самым железным правилом среди детишек было встать на ужин. Если ребёнок вставал, стоял на ногах, ему помогали дойти до столовой, приводили обратно. Но, если не смог встать…

Хоронили умерших раз в две недели: собирали партию мертвецов, только потом рыли ямку в лесу, недалеко от санатория, загружали тела в сани, и увозили. А когда стояли сильные морозы, то гранатами взрывали лёд на Березине, и спускали трупы в воду, под лёд. Так было легче хоронить.

Пополнение привозят практически каждый день, но всё равно было много пустующих мест в спальне.

Обо всём этом тётя Клава поведала Фросе сразу же после медицинского осмотра.

– Тебе повезло, дева. Сколько ж тебе лет?

– Тридцатого сентября исполнилось пятнадцать, – ответила Фрося, не до конца понимая, в чём же ей повезло.

– Понравилась ты господину Ланге, это доктор, капитан, он главный здесь, который тебя на осмотре лапал.

– А вы откуда знаете?

– О – о, дева! Да я тут у них заместо переводчика, и так, полы помыть, вас таскать. Я же у немца Иоганна Краузе, был такой лекарь до революции в Бобруйске, в домработницах была, вот и научилась с горем пополам брехать по – ихнему, прости, Господи. А тут война началась, младший сын доктора, я его в детстве звала Федей, а он Франк будет, по стопам отцовским, докторским пошёл, отыскал меня в городе, привёз сюда. Вот я и ошиваюсь тут. А куда деваться, дева? Его-то, Федю-Франка не далее как неделю назад партизаны поймали да и подвесили за дурную голову к сосне. Ох же и вредный был! Больно детишек любил, девочек-малолеток, прости, Господи. Чем моложе, тем больше и нравились… Поговаривали, что и мальчиков любил, даже больше, чем девочек. Ну, а партизаны как-то дознались, вот и… Туда ему и дорога. Как уж и где они его поймали – не знаю. Но, что подвесили на сосне – точно. Сама видела. Специально бегала посмотреть, когда Вилли обнаружил по утру висящим этого паразита Федю-Франка, прости, Господи. А, может, кто из своих, из немцев? Кто его знает.

Слышала случайно, как гергетали охранники госпиталя. Говорили, что век его недолог, этого Краузе-извращенца. Мол, таких вешать надо. А потом и повесили. Вот только кто это сделал – не ведаю. Уж больно вредный и страшный он был, – повторила женщина.

Фрося слушала, вжавшись в уголок в комнате тёти Клавы. Только сейчас она полностью осознала трагизм своего положения. Не только своего, но и Ульянки с Никиткой, да и всех детишек тоже.

– Ох, Господи, что ж мне делать? – широко раскрытыми глазами девочка с надеждой смотрела на женщину. – Неужели нет выхода? Я-то ладно. А как же Ульянка с Никиткой? Ой, Господи! Я же за них отвечаю, они верят в меня, а я ничего сделать не могу. Как же быть, тётя Клава? Там же в Вишенках мама с тётей Глашей с ума сойдут.

Женщина горестно вздохнула, поправила белую косынку на голове. Из – за стенки доносились приглушенные голоса детей, в единственное окно заглядывало январское солнце.

– Тут мальчонка один, я даже не знаю, как звали, попробовал убежать. Так его покойный Федя-Франк поймал, две берёзки наклонил, за ножки привязал горетного, да и отпустил деревца-то. Вилли за дровами ходит в лес, так видел, говорит, как висит одна ножка на одной березке, а всё остальное – на соседней. Вот страсти-то какие. А ты говоришь…