К. Александров - ПОД НЕМЦАМИ. Воспоминания, свидетельства, документы. Страница 51

Не переживши это, трудно себе представить кромешный ад в дыму и паре. Люди должны были выдерживать это двенадцать часов без перерыва. Я был в их числе. Теперь, рассказывая об этом, [я] и сам не могу поверить, что весь этот кошмар был действительностью на одной из страниц моей жизни… Я выдержал только два месяца этой пытки плюс каждодневное дневальство в камере румын. На третий месяц я свалился, выбившись из сил. В таких случаях арестантов добивали, но в моем случае не была на то Божья воля. Что человеку не возможно, то Богу возможно. Он остановил поднятую на меня руку эсесовца рукой другого. Этот «другой» приказал пленным французам взять меня в свою будку, ими сооруженную для обогрева и отдыха. Французы ухаживали за мной, как за братом, поили горячим кофе, когда я сам уже не мог держать кружку в руках. Я подумал, что умираю, но я не умер, я заснул.

Я проснулся на кровати лагерного медпункта от прикосновения руки моего ангела-хранителя. Я видел его во сне, но, когда я открыл глаза, надо мной стоял санитар в сером халате, в таком же полосатом костюме, какой был у меня. Он улыбнулся, говоря: «А, ты жив… А мы хотели тебя уже на носилки класть и туда. Ну, полежи еще немного здесь. Завтра утром уж снесем…» А я лежал там, к его удивлению, целый месяц. Высох как скелет. С трудом, но съедал пайку хлеба. Я и сам, конечно, уже не верил, что когда-либо встану. Одно легкое мое уже не работало, и дышать было трудно. Я плакал, бывало, глядя на мои обтянутые кожей кости. Я молился, каясь во всех грехах своих, которые я успел совершить за свою шестнадцатилетнюю жизнь. Слава Богу, их было у меня еще немного, что было Богу, я думал, известно.

Как и все по воле Бога, сам того не зная, в палате появился какой-то важный врач в чине полковника — проверять санитарное состояние лагеря. Он зашел и в наш медпункт, обратил внимание на меня, поговорил о чем-то с санитаром. Санитар принес листы. По приказу врача меня посадили на весы и взвесили (по-видимому, для удовлетворения любопытства). Доктор дал еще какие-то указания тому же санитару, взглянул в мою сторону, передернулся как-то и вышел. После его ухода санитар сказал, что меня отправят в больницу. Когда я очутился в автомобиле «скорой помощи», то вдруг поверил, что останусь жив. Моя душа почувствовала, что свершилось чудо, что теперь уж мне ничего не страшно. Я попал под опеку Того, Кто нас создал и ведет нас по дорогам жизней наших, по Своему всемилостивому усмотрению. Моя вера спасла меня.

Это было весной, в конце апреля, когда вся природа воскресает к новой жизни, когда цветут многие деревья, а те, что сами не цветут, радуются цвету цветущих. Я видел всю эту красу, как зачарованный, как будто впервые в жизни. Я был слишком слабым для того, чтобы даже думать о том, что случилось. Я просто плакал от счастья — жить и верить, что ты жив и останешься жить. Уставши даже думать и радоваться, я заснул и сразу очутился в объятиях моей мамы, тоже плачущей от радости, что я с ней. Она целовала меня и приговаривала: «Сынок мой Эринька, я с тобой… Бог услышал мои молитвы, никогда не забывай этого!»

Открывши глаза, шепча только одно слово «мама!», я протянул руки, желая обнять ее, но вдруг понял, что это был сон. Меня сонного переодевали во все чистое, больничное, две сестры милосердия — две монашки — швестер Инга и швестер Лиза. Увидев их добрые, на меня смотревшие глаза, я улыбнулся и сразу снова заснул. Я даже не проснулся, когда воткнули шприц через мою кожу и выкачали жидкость из легкого. Между ребер разрезали кожу и вставили в плевру резиновый шланг, через который текла жидкость в стоящую под кроватью банку в течение двух месяцев. Сестры Инга и Лиза ухаживали за мной и молились обо мне и меня научили молиться на латинском языке. Они же и письма к моей маме написали, утешили ее тем, что сынок ее Эрик жив, и будет жить дальше, и поцелует маму свою любимую. Так оно и получилось, о чем я уже писал в одной из глав моих воспоминаний. Швестер Лиза дала мне номер военно-полевой почты, который был у нее, так как она считалась военнообязанной. Я начал писать и получать письма по ее адресу, когда в достаточной мере окреп для этого.

Как-то у меня подскочила температура. Я взглянул на термометр и потерял сознание, заметив, что ртутный столбик добрался до предела. Увидев меня в таком состоянии, врачи определили меня в разряд безнадежных и приказали санитарам перевести меня в маленькую палату, служащую пересылкой в лучший мир. Но и тут я «не оправдал их доверия», а с помощью моих двух ангелов-хранителей пришел в себя и стал поправляться. Мама, кроме писем, начала посылать мне посылочки по полевой почте, что тоже способствовало возврату ко мне жизненных сил. Как-то я получил письмо и большую посылку от родственницы из Берлина. В письме фрау Мария фон Клот писала, что она будет хлопотать о том, чтобы меня отпустили к ней. Она надеялась на успех, т[ак] к[ак] ее сын, капитан подводной лодки, недавно погиб, и она пользовалась некоторыми льготами и надеялась, что ее просьба будет удовлетворена. Как я позже узнал, обо мне хлопотал и бывший сокамерник моего отца, профессор атомной физики Фриц Оттович Гоутерманс. Все эти события укрепляли в моей душе веру в благоприятный исход и даже в возвращение домой. Об этом мне говорили и врачи, обещая выдать медицинское удостоверение о моей нетрудоспособности.

Настал день, когда мои благодетельницы-медсестры со слезами на глазах сообщили мне о том, что завтра я буду выписан. Я плакал вместе с ними и от радости и от грусти, предчувствуя разлуку навсегда. За мной пришел незнакомый человек в штатском, оформил все необходимое в администрации больницы, принес мне полученные от них справки. Сестры выдали мне одежду и личные вещи, отобранные при аресте, документы и даже деньги. Особенно приятно меня поразило, что в кошельке моем сохранился даже один царский червонец, подаренный мамой перед отъездом в Германию. Я распрощался трогательным образом с остававшимися в больнице больными и сопровождаемый неизвестным, за мной пришедшим, отправился на вокзал. Впервые за время пребывания в Германии я шел по тротуару, а не в строю, по улицам города Брауншвайг. У вокзала мне бросилась в глаза полицейская машина, из которой была выведена группа арестантов в гражданской одежде. Это были счастливчики, отбывшие свой срок в штрафном лагере № 21.

Мой провожатый передал меня конвою и, кивнув мне сухо для проформы, прошел прочь. Конвоиры скомандовали нам строем подходить к арестантскому вагону подошедшего поезда и передали нас и нашу документацию конвою, сопровождающему арестантов в вагоне во время следования поезда. «Вот тебе и свобода, и поездка в Берлин к тете Марии, и возвращение в родную семью на Украину…» — подумал я с горестью. Но я уже привык, что события разворачиваются и протекают не по моей воле, без моего личного в том участия. В купе за решеткой было полным-полно народу. Кому повезло, сидели, большинство же стояли, так что, когда я чувствовал головокружение от недостатка чистого воздуха, я терял сознание несколько раз, но падать было невозможно. Я вспомнил тесноту в наших трамваях в нашем Киеве, в которых когда-то ездил в школу ежедневно. О, как бы мне хотелось тогда, чтобы это был не бред, а наяву…

В Магдебурге нас, вызывая по фамилиям, высадили, отвели в тюрьму. Уже знакомое мне здание из красного кирпича приняло нас без приветливой улыбки, но с официальной готовностью обслуживающего персонала. Пока нас пересчитывали и оформляли по камерам в тюремном коридоре, до слуха моего донесся такой знакомый мотив распеваемой в какой-то камере русской песни. Я не поверил своим ушам: это была «Широка страна моя родная…»[315] Надзиратель открыл дверь, прогремел замками, как обычно бывает, прикрикнул без зла, по долгу службы, на поющих и впустил меня с группой других внутрь. Двери закрылись. В камере я встретился глазами со множеством с любопытством на меня прицеленных глаз земляков моих. «О Господи, не сплю ли я?!» Толпа доброжелательных парней окружила меня. Это были наши, русскоязычные. Чьи-то руки потянули меня, усадив на какую-то подстилку. Кто-то подал воды, много голосов хором спрашивали: «Кто?.. Откуда?..» Все глаза смотрели с ожиданием в мой рот, который счастливо улыбался и не мог произнести ничего внятного — спазмы сжимали горло. По щекам текли ручейки, теплые ручейки слез, текущих из глубин сердца… Ведь родного русского языка я уже не слышал несколько месяцев. На нем я только мыслил, писал письма домой, читал письма ответные… Даже молился я уже не всегда по-русски. Ведь сестра Лиза научила меня читать молитвы по-латыни. Особенно часто я повторял слова молитвы Божьей Матери: «Санта Мария…»

После первых эмоций начались разговоры, вопросы, ответы, короткие рассказы. Здесь были парни из Киева, из многих других городов, оккупированных немцами. Все пришли к заключению, что меня отпустят: «Ну какой же ты трудяга?! Кожа да кости… Скелет ты в отпуску!.. Дай Бог тебе до Украины доехать. Процедура в инвалидском лагере тянется долго. Не все и тут выживают до отправки». Я верил, что все будет хорошо, брал из многих рук записочки родным и знакомым с указанием адресов. Слушал просьбы, о чем передавать и что сказать только лично. В камере кроме тридцати арестантов находился еще один еврей средних лет, не русскоязычный. Он не был ни подследственным, ни осужденным. Но, по-видимому, обреченным, что, я думал, было тяжелее всего воспринимать. Человек этот по имени Давид выполнял здесь роль уборщика, судомоя, отвечал за чистоту параши и бачка с едой. Пожизненно? До конца войны? Может быть. «Он несчастнее меня», — думал я. И почему-то стало стыдно…