Канта Ибрагимов - Прошедшие войны Страница 52

Поползла страшная эпидемия по горам, унесла много жизней. В одном маленьком горном селении Дзу-Хоте от холеры умерло 19 человек. У Арачаевых переболели трое: Косум, Цанка, Ески. К счастью родственников, никто не умер. Баки-Хаджи говорил, что все это произошло благодаря его молитвам и помощи Бога. Однако не последнюю роль сыграл достаток в домах Арачаевых и главное — целебный мед муллы.

Цанка вышел в первый раз на воздух только в конце мая. Стояла прекрасная погода. В доме никого не было, все ушли в поле на прополку кукурузы. Дихант отсутствовала более двух месяцев. Услышав о холере в горах, братья увезли ее домой.

Стоял во дворе Цанка, любовался миром. Все было по-новому — свежим, красивым, чистым. В небе беззаботно летали ласточки, кругом чирикали воробьи, передразнивая друг друга изощрялись в пении щеглы. Весь мир озеленел, дышал пьянящим ароматом цветущей акации. На склонах гор, как ранняя седина, белели кроны лесных кштанов. Купаясь в утренних, весенних лучах солнца над Вашандарайской долиной. грациозно парил одинокий орел. В тени плетенного забора в молодой травке, зажмурив глаза, дремал молодой, черненький буйволенок… Цанка стоял во дворе, не мог налюбоваться, надышаться упоением жизни, здоровья, свободы.

По новому воспринимался мир, его проблемы и суета. Оказывается, сколько в мире лишнего, низкого, недостойного. Только побыв на грани жизни и смерти — начинаешь понимать окружающую действительность в реальном соизмерении, в натуральном виде, без неосознанного азарта, самообмана, самомнения и чужого внушения. Как бы на чистом берегу оказывается человек после пережитых страданий, а перед ним кипит, бурлит, пенится мутный поток реки жизни. И нет, чтобы постоять так на берегу, подумать, поосмыслить, — нет, под воздействием многих обстоятельств человек вынужден ступить в эту мутную воду — хотя бы напиться, а потом появляется навязчивый вкус, зависть, азарт, затменение разума — и понеслась бурная река жизни дальше, до следующей личной катастрофы, — может быть последней… И все равно человек неудержим — стихия манит его; риск, вера в удачу, вечно меняющийся интерес толкают его к дерзновениям и авантюрам… Такова природа — это жизнь…

Повалялся Цанка дома еще неделю, послонялся в безделье по селу, по друзьям — не выдержал, пошел в поле — удивился, более половины пахотных земель не засеяны, поросли бурьяном, сеять было нечем, не было зерна у людей.

Вскоре приехала Дихант. И раньше она мало уделяла внимания хозяйству, а теперь, беременная, и вовсе не выходила из дому, отлеживалась в прохладе саманного дома.

Полностью разладилась жизнь в семье Цанка. После скандала, связанного с Кесирт, тень отчуждения прочно легла между супругами. И до этого они жили не складно, а теперь и вовсе ходили как чужие. Несколько раз порывалась Дихант уйти от мужа, остаться дома, однако суровый отец накричал на ее мать так, чтобы слышала дочь:

— Не нужны мне жеро в доме, тем более с чужими детьми… Пусть живет и ладит… Ты ее избаловала, свинья, пусть хоть поленья о голову бьет, а обратно дороги нет… Знаю я ее ленность, ее характер, — как твой, сволочной… Просто нет больше в мире таких дураков, как я…

После этого ничего не оставалось Дихант, как возвращаться в убогий, не обустроенный дом мужа.

Цанка тоже страдал. Не успел выздороветь, как стал ходить в поле, в лес. Вначале — так, для прогулки в одиночестве, а потом, чуть окрепнув, вместе со всеми взялся за покос.

Каждое утро шел он в поле, доходил до родника — и жалобно сердце ныло — хотел повернуть налево, пойти вверх к мельнице, увидеть Кесирт, поговорить с ней, обнять… Однако тяжело вздыхал, шел вяло дальше.

Как обычно, в начале июня похолодало, пошли обильные дожди. В один из таких дождливых дней в Дзу-Хоте вновь нагрянула комиссия. Проверяли деятельность школы, атеистического кружка, комитета бедноты, потом направились к мельнице. До этого Бог миловал одиноких женщин, не доходили до них красные щупальца. Однако настала и их очередь.

С женщинами общались деликатно, без грубости и хамства, видимо, знали их роль в этом хозяйстве. Перед уходом сказали, чтобы Хаза и ее дочь искали другое место жительства, так как мельница будет ликвидирована. Плакала старуха, говорила, что мельница давно не работает, что нет в округе зерна, и что жить им больше негде.

— Что поделаешь, — грустно отвечал чеченец, член комиссии, — таков приказ… Говорят в стране монополье на переработку. В районе будет всего одна государственная мельница. А эти кулацкие постройки надо ликвидировать… До осени живите, а больше ничем помочь не могу — хотя и знаю ваше положение. Из всего этого разговора испуганные женщины поняли только одно — что скоро их выселят из этих лачуг. Обе были в смятении… После скандала с Дихант старая Хаза еще больше сгорбилась, дулась на дочь, неделями не разговаривала, безпричинно затевала скандал. говорила, что опозорила ее честное имя на кончине жизни. Теперь, когда нависла угроза над ее хилым очагом, она вовсе потеряла покой, не знала, что делать, к кому обратиться за помощью.

— Из-за твоего блудного поведения — нет совести у меня обратиться за помощью к людям, — кричала она дочери. — Что нам теперь делать, где найти угол?… Вот что наделала ты своей задницей…

Вконец не выдержала Кесирт, сорвалась.

— Что ты кричишь на меня?! Лучше скажи — от кого ты меня родила, или нашла в кустах? — в истерике ответила дочь.

После этого сразу поняла, что допустила непростительную ошибку, зажала рот в ужасе… Было поздно.

Больше ни слова не сказала Хаза. Ходила молча. Не ела, только охала.

Извинилась Кесирт, ласкала мать, нежничала, плакала.

Мать молчала.

На следующую ночь с Хазой случился приступ. От боли в груди свалилась она в темноте с нар, не могла кричать, не могла дышать, только с натугой стонала, держась за сердце, потом потеряла сознание.

Надрываясь, плача и вопя, с трудом подняла Кесирт бессознательное тело на нары, до утра при керосиновом свете смотрела сквозь горькие слезы, как искривилось еще в большей гримассе испещренное горестными морщинами лицо матери.

В панике выбежала Кесирт во двор, кричала, просила помощи. Никто не слышал ее горе. Кругом в черной мгле спал горный лес. Только старые собаки, испугавшись дикого визга женщины, поджав хвосты, скрылись за стеной сарая. Неяркий свет керосинки манил летучих мышей, они кружились над головой Кесирт, гнусаво пищали.

— У-чуух, — крикнула пещерным колдовством сова и затем раскатисто захохотала. — Ух-ух-ух… Ха-ха-ха — понеслось по горной долине глухое, ядовитое эхо.

Печально журчал родник.

Испуганная забежала в дом Кесирт, увидела в тусклом, мерцающем от ветра свете керосиновой лампы, искривленное в муках страшное лицо матери, завизжала в ужасе и кинулась сквозь черный, густой лес к людям, в село. Мчалась, рыдая, цеплялась за сучья и неровности, больно падала, вновь неслась, ища помощи и защиты. Бежала, ни о чем не думала, только хотела поддержки от того, кого любила, в кого верила, кем жила и страдала. Не думала о последствиях — просто не могла, горе сломило ее; ее гордость, ее принципы, ее характер. Только один человек в целом свете был в ее душе, был ее надеждой и спасением.

— Цанка, Цанка — спаси, помоги!… Ца-а-н-ка!

Первой выскочила испуганная мать — Табарк, следом из соседней двери в одних штанах выскочил Цанка. Босиком бросился он к воротам, увидел падшую на колени Кесирт, схватил ее плечи.

— Что случилось? Что? — вскричал он.

— Мама, мама умирает… Помоги, прошу тебя…

Когда Цанка и Кесирт прибежали на мельницу, то увидели странную картину: Хаза лежала без сознания на тропе, ведущей к роднику. Тяжело сопя от бега, они с большими усилиями занесли тело в дом, положили на нары. Старушка часто, мелко дышала, неожиданно раскрыла глаза, что-то пробормотала.

— Что хочешь? Что? — склонилась над матерью плачущая дочь.

— Воды, воды, — еле внятно прошептала Хаза, — родниковой воды, родниковой.

Кесирт подбежала к деревянной бочке, зачерпнула полный ковш, поднесла к лицу матери, та сжала зубы, мотнула головой. Цанка понял, бросился к роднику.

Хаза жадно отпила несколько глотков, передохнула, выпила еще и отвернула лицо.

— Нана, нана, — плакала Кесирт.

Вдруг Хаза зашевелилась, даже хотела привстать, не смогла, упала вновь на высокие подушки.

— Дай руку, — прошептала она.

Кесирт спешно подала ей руку. Хаза своей здоровенной, иссохшей кистью, с большими толстыми пальцами сжала запястье дочери.

— Кесирт, Кесирт — прости, прости меня, — шептала она. Неожиданно глаза ее широко раскрылись, ожили, даже заблестели. — Доченька моя дорогая, прости меня… Родила я тебя на страдания и одиночество… Умоляю, прости меня… Не смогла я тебе жизнь устроить, не смогла… Прости, если можешь…