Михаил Лыньков - Незабываемые дни Страница 53

— Как вы сказали?

— Я спрашиваю, кто из ваших людей скрывается в партизанах?

— Нет у нас таких, господин офицер… Что-то я не слышал про таких.

— А где же ваши молодые мужчины? Где твои сыновья?

— Они мобилизованы в армию.

— Врешь, старый чорт, не все мобилизованы. Часть их по лесам бродит.

— Не знаю, господин офицер… Чего не знаю, того не знаю…

На минуту установилась гнетущая тишина. Старик видел, как наливался злобой офицер, как он мял сигарету, доставая ее из портсигара.

И тут не выдержал Вилли Шницке. Он поднялся из-за стола, подошел вплотную к старику, резко крикнул ему:

— Встань, когда с тобой говорит офицер! Расселся тут, как в гостях.

Старик смотрел на него, обескураженный и растерянный.

— Не ты ли сам говорил мне о партизанах, да еще про то, как они бьют наших… да… немецких солдат?

Старик еще раз недоумевающе посмотрел на Шницке, потом обратился к офицеру:

— Вы не слушайте его, господин офицер! Мало ли чего может наговорить человек в бреду, он и на себя может нивесть что наклепать… Что возьмешь с больного, если он несет несусветную чушь?

Какая-то тень надежды все еще не покидала старика.

И этот проблеск мгновенно исчез, растаял. Изо всей силы ударил его по щеке Вилли Шницке. Старик покачнулся, еле не упал на пол, прикрыв лицо рукой. Другая еще держала шапку, комкала ее…

— Отвечай, иначе всажу в тебя пулю!

Ощущая, как разливается во рту противная соленая теплынь, старик еле промолвил:

— Я ничего не знаю о том, о чем вы спрашиваете…

— Ты забыл разве, как сам говорил мне… Мне, «красноармейцу», о ваших партизанах!

В сознании старика все пришло в порядок, стало на свое место, сделалось ясным и понятным. Спокойно, словно обдумывая и взвешивая каждое слово, с просветленным взглядом, он ответил этому зверю;

— Может, я и говорил красноармейцу о партизанах… Понимаешь, красноармейцу… А не тебе, подлый предатель.

— Молчи, старый пес!

— Сам ты пес. Жалко, что раньше не узнал, кто ты и что ты… Можешь быть уверенным, что сегодня ты не говорил бы тут со мной и не издевался бы над моей старостью… Храбрый ты против старика, вижу я…

Его били, пытали. Все хотели узнать, кто еще помогал прятать больного Шницке. Домогались вытянуть сведения о партизанах, о которых старик и не знал толком. Он только слышал о них, радовался тому, что они есть, тешился тем, что существуют где-то близко люди, которых боятся эти душегубы. Но разве скажешь им об этом, разве поймут они его мысли, его чувства?

Старика расстреляли в тот же вечер вместе со всей семьей на том же выгоне, где погибли попавшие в плен раненые красноармейцы. На расстрел согнали людей со всего села. Немцы известили людей, что так будет с каждым, кто прячет или вздумает спрятать советских солдат и офицеров. Тут же был и этот «красноармеец», из-за которого, как шли среди людей слухи, расстреляли старика, его жену и двоих детей. Странным показалось всем и поведение «красноармейца». Он не был под стражей и после казни его спасителя возвращался вместе с немецким офицером, которому рассказывал о чем-то и громко смеялся.

Люди следили за «красноармейцем», всячески пытались поймать его и как следует отблагодарить за все. Кто говорил, что это предатель, а кто — что самый обыкновенный шпик. Во всяком случае, все сходились на том, что это один из вражьей стаи, что его надо убрать с лица земли, чтобы он больше не вредил людям.

Но «красноармеец» с того дня исчез.

Переодетый в свое, немецкое обмундирование, Вилли Шницке ехал на место нового назначения.

5

Был тот год урожайным, как никогда. Жита в поле стояли стеной. Входили в силу овсы, ячмени. На лугах такие выкинулись травы, что хоть прячься в них. Правда, они уже перестояли, давно отцвели и на припеке побурели, высохли, так и не дождавшись косарей. В низинах они кое-где полегли, и не от дождей и бурь, а просто от буйного роста, не в силах выдержать на себе всего этого яростного плодородия, которое бушевало и в поле и на лугах.

Но необычайное цветение и буйное изобилие не радовали глаза человеческого. Не поднималась рука к косе, граблям. Да и мало было этих рук, а какие остались, тем не до косовицы было, не до жатвы…

Однако Василий Иванович не удивился, встретив на поле целое звено девчат, которые окучивали позднюю картошку. Ловкие, проворные, они быстро двигались по бороздкам, умело орудуя мотыгами и выдергивая руками сурепку, пырей, извилистый вьюнок с белыми и розовыми цветами. Девушки работали так, словно забыли обо всем на свете. Это был коллективный труд. Но в нем не хватало живой души. Девушки работали молча. Только мелькали их проворные руки, время от времени поправляя платок на голове. Не слышно было разговоров. Не слышно было песни, неизменной спутницы человеческого труда. Песни, без которой даже трудно представить себе группу девушек на поле, на лугу.

Лица у девушек мрачные, застывшие. Видно, сердца их были далеко-далеко от этой сурепки, от пырея, от всего этого бескрайнего простора полей.

Василий Иванович остановил машину, окликнул их:

— Девчата!

Они оглянулись, испуганно посмотрели друг на друга. Испуг сменился удивлением: что это за человек, откуда взялся в такую пору…

На дороге стояли две машины, в них сидели люди. Кто они? Девушки вначале немного растерялись, боялись приблизиться к дороге, пугливо прижимались друг к дружке. Василий Иванович, разминая затекшие ноги, сам подошел к ним:

— Работаете, девчата?

— Работаем, дядечка…

— Кто же вас послал в поле?

— Кто же нас пошлет? Сами пошли… Это наш участок… Вот это клин нашего звена… Мы и присматриваем за ним.

— На кого ж вы теперь работаете?

Одна из них, повидимому, звеньевая, бойчее других, коротко ответила:

— Как-то странно спрашиваете, дядька. На колхоз работаем, на кого же еще?

— Какие же теперь колхозы, когда немец пришел? Он же, видно, не хочет колхозов.

Девушка немного смутилась, но, приглядевшись к говорившему, к шоферам, которые копались около машины, как-то сразу стала строже и ответила:

— Мало ли чего он захочет, этот немец? Но подождет он со своим хотением!..

— Ну, хорошо… Вы вот соберете урожай, а немец придет и заберет у вас все, до последнего зернышка. Зачем же вам тогда работать? Вероятно, и работа ваша зря пропадет.

— А, дядечка, что вы говорите? Как же это не работать? Не будем работать, нечего будет есть… Народ ведь должен жить, дядечка! Как же это так, без труда? Мы как работали, так и работаем. Нельзя жить без работы.

— Так он же все отберет, немец!

— Так уж и отберет! Да нам, дядечка, только бы собрать, а там он болячку увидит, так мы ему и отдадим! Подавится он нашим хлебом.

И внезапно спохватившись, что была слишком откровенна с незнакомым человеком, девушка умолкла. Присматривалась к Василию Ивановичу, к машинам на дороге, к шоферам. Потом стыдливо опросила:

— А вы, дядечка, кто такой будете? Что-то мы не знаем вас, никогда не видели.

— Вот тебе раз: они меня не знают, а я их знаю. Вы ж, должно быть, из «Красного партизана»?

— Да, дядечка…

— А как же там поживает ваш председатель?

— В армию ушел.

— А есть там у вас знатный садовод Тихон Заруба, — как он там со своими антоновками и берами управляется? Он же за них золотую медаль получил в Москве на выставке.

Девушка была явно в замешательстве. Ее подруги прыснули в углы платков и с любопытством следили за этим человеком, который все знает об их колхозе, о людях.

Наконец, она ответила, немного стесняясь:

— Так это ж мой отец — Тихон Заруба. Мы и есть Зарубы…

— А где он сейчас?

— Он? Тоже… по мобилизации.

Даже переглянулась с другими девушками, и видно было, как те потупили глаза, словно были в каком-то заговоре. А девушка еще раз повторила, подчеркивая последние слова:

— Да, в армии. У нас все в армии, которые молодые. Ну, а которые постарше, те… тоже в войсках… по мобилизации, значит…

— Да, дядечка, по мобилизации, — хором повторили и другие девушки. — У нас мужчин вовсе не осталось в колхозе.

— Так вы одни и работаете?

— Так и работаем.

— Ну, что ж, работайте, да глядите, девчатки, как бы ваша работа в фашистские лапы не попала!..

— Не попадет, дядечка! Намедни фашисты повадились было к нам, позабирали коров, свиней да еще всякого добра понаграбили. Что было в деревне, не приведи господь! Все тащат, грабят, что на глаза попадется. Еще старого Ефима убили, гады!

— Это который был колхозным сторожем?

— Он самый, дядечка.

— Ну а дальше что было?

— А дальше было так: не воспользовались немцы этим добром: километров пять, может, отъехали, как у них все и отобрали, да еще немало немцев поубивали. Так и вернули все добро: и хлеб, и коров, и свиней. Только пару коров подстрелили в бою. Такая свалка была, такая свалка, ну прямо настоящий бой!