Свен Хассель - Направить в гестапо Страница 53

Слова его прозвучали в потрясенном молчании. Штевер с надеждой вопросительно смотрел на Штальшмидта, но штабс-фельдфебель словно окаменел. По выражению его лица было ясно, что на сей раз он пришел в полное замешательство. Он встречал упрямых заключенных, безрассудных заключенных, пытавшихся оскорбить его или даже ударить; но ни разу за время службы не видел такого, чтобы осмеливался угрожать. Заключенные находились не в том положении, чтобы грозить, и ему хотелось, чтобы майор Ротенхаузен объяснил это бригадному генералу.

Ротенхаузен сидел, небрежно развалясь в кресле. Он не спеша закурил сигару, потом взял хлыст и стал легонько сгибать его на колене. Задумчиво взглянул на бригадного генерала.

— Ты всерьез полагаешь, — протянул он, — что человек твоего возраста протянет полтора месяца в штрафном полку? Гарантирую, что через три дня ты будешь вспоминать проведенное здесь время как едва ли не самое приятное в жизни.

Он растянул губы в улыбке. Бригадный генерал встретил его взгляд, и Ротенхаузен отвернулся.

— Сделаю тебе предложение, — сказал он. Достал из кобуры пистолет, подался вперед и положил на стол так, чтобы генерал мог дотянуться. — Бери. Оружие в твоем распоряжении. Бери и пускай в ход.

Наступило продолжительное молчание. Генерал не шевелился. Ротенхаузен внезапно поднялся, вышел из-за стола и взмахнул хлыстом всего в нескольких сантиметрах от лица заключенного. Штальшмидт затаил дыхание. Если этот болван выйдет из себя и генерал приедет в Торгау с фиолетовыми синяками по всему лицу, с переломами половины костей в теле, дела примут опасный оборот. Пусть тогда Ротенхаузен сам выкручивается, если сможет. Во всяком случае, ему, Штальшмидту, не придется разделять с ним ответственность.

— Тебе хотелось бы этого, а? Чтобы я избил тебя до синяков? — Ротенхаузен запрокинул голову и засмеялся. — Тебя это очень бы устроило, правда? Тогда ты бы мог нажаловаться в Торгау оберсту Фогелю, как отвратительно мы обходились с тобой здесь. Что ж, неприятно тебя разочаровывать, но мы не такие дураки. Даже совсем не дураки, как ты очень скоро убедишься. Мы действуем строго по правилам. Сломить заключенного можно не только применением насилия. — Он повернулся к Штеверу. — Обер-ефрейтор, через десять минут этот заключенный должен стоять во дворе с полной боевой выкладкой. Положи ему в вещмешок пятьдесят килограмм мокрого песка, постарайся отыскать парочку острых камешков и сунь ему в сапоги. И раз уж занимаешься этим, позаботься, чтобы сапоги были старыми-старыми, ссохшимися и желательно маловатыми на полразмера. Ясно? — Ротенхаузен улыбнулся, и Штевер восторженно закивал. — Устроим ему парочку часов легких учений. Посмотрим, как у него пойдут дела.

— Слушаюсь, герр майор!

Круглое дружелюбное лицо Штевера расплылось в усмешке предвкушения. Штальшмидт, оценив шутку, громко засмеялся. Оказывается, старина Ротенхаузен не такой уж болван.

Лишь бригадный генерал оставался бесстрастным, ничто не выдавало его мыслей. Он был немолод и вряд ли мог пережить два часа «легких» учений Ротенхаузена даже без сапог, которые его искалечат, и наполненного песком вещмешка на спине. Даже если сердце каким-то чудом выдержит, Ротенхаузен почти наверняка придумает какую-то забаву, чтобы доконать его. И он знал, что по прусским военным законам Ротенхаузен полностью в своем праве. Не существовало запретов убивать таким образом людей.

— Заключенный… кругом! — Штевер распахнул дверь и указал на нее подбородком генералу. — Шагом… марш! Бегом! Раз-два, раз-два…

Когда несчастный генерал, бежавший быстрой рысцой, скрылся в коридоре, майор Ротенхаузен взял свою накидку и небрежно набросил на плечи, сунул пистолет обратно в кобуру, надел кепи, развязно заломив его набекрень. Он изучал себя в зеркале и знал, что это придает ему лихой, бесстрашный вид.

— Пошли со мной, штабс-фельдфебель. Научу тебя лучшему способу обращаться с непокорным заключенным так, чтобы не навлечь на себя опасных осложнений и не вызвать лишних вопросов. Это все дело техники.

Штальшмидт схватил свою накидку и последовал за майором из кабинета. Машинально надел кепи под тем же ухарским углом, что и Ротенхаузен. Он всегда носил его таким образом, и очень могло быть, что начальник подражал ему. Однако Штальшмидту тут же пришло в голову, что майор, возможно, держится прямо противоположного мнения, и он, мысленно ругнувшись, надвинул кепи на лоб под прямым углом, как того требовали правила. Штальшмидт понимал, что выглядит сущим идиотом, мужланом в праздничной одежде, но лучше уж так, чем вызывать у майора зависть.

Ротенхаузен шел широким шагом впереди. Он набросил накидку на плечи и натянул перчатки с крагами. Золотые галуны его эполетов поблескивали в полумраке тюрьмы. Штальшмидт следовал за ним, полный презрения.

Прекрасный принц отправляется на бал-маскарад, пренебрежительно подумал он и принялся имитировать походку Ротенхаузена, забросив на плечи накидку и жестикулируя направо и налево воображаемой толпе.

Они вошли в крытый двор. Штевер уже наскоро переодел генерала, и они стояли в ожидании.

— Ищу парочку подходящих камешков, герр майор, — пропыхтел Штевер, явно предававшийся своему занятию всей душой и более усталый, чем заключенный.

Он повернулся лицом к двору, расставил ноги, водрузил руки на бедра и принялся выкрикивать первые из многочисленных команд:

— Направо, смир-но, налево, на месте бегом… марш, вперед — быстрее, быстрее, быстрее! Выше колени, выше, я сказал! Не снижать темпа! Стой! Ложись! Ползком вперед — двадцать раз вокруг двора…

Бригадный генерал потел под тяжелой ношей. Глаза его под каской вылезали из орбит, он тяжело дышал и силился выполнять все команды. Он прекрасно знал, что малейшее промедление, малейшее проявление слабости дадут Ротенхаузену возможность придраться. И застрелить его за отказ выполнять приказания. Генерал прослужил в прусской армии сорок три года. Пятнадцати лет он поступил в военную академию в Гросс-Лихтерфельде. Он поднимался по служебной лестнице, знал все закорючки в уставе, знал свои права и права других. И сейчас майор Ротенхаузен был в своем праве.

— Заключенный — стой!

Пошатывающийся генерал, обрадованный и удивленный, остановился. Но передышки не получил. Ему приказали присесть, и он мучительно заскакал по двору, словно страдающая артритом лягушка. Тело его протестующе вопило, но мозг отказывался слушать эти настойчивые мольбы. Он продолжал скакать, камни в тесных сапогах резали ступни, ссохшаяся кожа ранила пальцы и натирала мозоли на пятках.

Штальшмидт откровенно смеялся над этим зрелищем. Штевер подгонял генерала всякий раз, когда тот миновал его в конце двора.

Скакание кончилось, начались прыжки. В длину, в высоту, подпрыгивание на месте; подпрыгивание с разведенными ногами, со сведенными; прыгай, ложись, ползи; прыгай, ложись, ползи; прыгай, ложись, ползи…

Через двадцать минут такой обработки генерал неожиданно потерял сознание. По уставу застрелить находящегося без сознания человека за неподчинение приказам было нельзя, но Штевер всего за две минуты привел в чувство заключенного.

Занятия продолжались, словно этого перерыва и не было. Ротенхаузен докурил сигару и сунул в рот новую; докурил ее и сунул в рот третью; и тут уже бригадный генерал начал сдавать. Сперва они замечали только негромкие стоны. Казалось, он стонет помимо своей воли, даже не сознавая этого. Потом стоны стали пронзительней и громче. Потом перешли в вой, который вздымался, затихал и вздымался снова с еще большей силой. Потом вой перешел в вопль протеста, крик агонии, протяжный нечеловеческий вопль человека, теряющего рассудок от нестерпимых страданий.

Все заключенные проснулись, услышав этот бессмысленный крик отчаяния, и с ужасом подбежали к окошкам камер. Лишь несколько человек, проведших в тюрьме долгое время, остались в койках и противились искушению откликнуться на этот призыв пытаемого человека. Они знали, что происходит во дворе. Видели это раньше. И называли это особой выучкой…

Крик уже стал прерываться. Во время каждой паузы слышалось протяжное, неровное дыхание и горловой хрип.

Штевер стоял посреди двора, с силой упирая автомат в живот генералу чуть пониже солнечного сплетения. Он знал, что делал. Следов таким образом не оставишь. Можно разорвать желудок, но кто может сказать, что это не произошло самопроизвольно во время обычного хода суровой выучки. А когда в армии выражали недовольство суровой выучкой?

Ротенхаузен больше не улыбался. Майора так захватило это зрелище, что ему было не до улыбки. Губы его растянулись в тонкую, извилистую линию. Глаза фанатично блестели.

— Заключенный! Встать!

Подпираемый снизу автоматом Штевера генерал, шатаясь, поднялся. Качнулся вперед, будто пьяный. Штевер побежал рядом с ним по двору, слегка подталкивая прикладом автомата.