Георгий Егоров - Книга о разведчиках Страница 54

Пересчитали. Семнадцать человек. Написали записку в Вертячий по принципу «на деревню дедушке» — то есть тому, кто примет этих пленных, с просьбой, чтобы записали их на счет взвода разведки 971-го полка 273-й стрелковой дивизии. Показали им направление — в смысле нашу тропинку — и сказали, чтоб шли.

— Хутор Вертячий, поняли?.. Вертячий — ферштеен?..

Кое-как растолковали — больше на пальцах, чем словами. И пошли они, минуту назад еще наши злейшие враги, без конвоя, неся записку на листке, вырванном из моего будущего дневника. Километра через два-три их повстречают солдаты нашего полка, прочтут записку и все поймут. Может, командир полка даст конвой, который сопроводит их до Вертячего, а может, и без конвоя добредут, пообещай им только кухню впереди. А оружие их — десятка два винтовок и автоматов — мы сложили в кучу на тропе, наши подберут…

Шуршат колеса по асфальту, нас мягко, еле-еле покачивает на удобных сиденьях, легкая музыка в салоне, свежий ветерок ласкает лицо — все это привычно и даже обыденно, а то, что я пытаюсь отыскать и показать сыну, кажется таким неправдоподобно далеким, что сам себе не веришь: было ли это с тобой, или все это ты видел в кино…

Вот еще один «кадр» промелькнул. О нем я не говорю сыну, я просто вспоминаю его. Где-то здесь же в один из тех дней, когда мы ликвидировали сталинградскую группировку и когда нам с Иваном Исаевым, шедшим в головном дозоре, сдавались немцы и оптом и в розницу, встретились двое русских. Пожилой человек (это, в тех моих понятиях, мог быть сорокалетний или еще моложе) и молодой парень, примерно наш ровесник или чуточку постарше. Остановили — кто такие? Говорят, пленные, из лагеря сбежали. Для чего-го погребовали документы. Не помню, что показал «старый», а молодой долго рылся в бумажнике. Иван не вытерпел, выхватил у него бумажник (недоброжелательство к парню появилось с самых первых секунд — уж больно морда у него широкая, в лагере на баланде такую не наешь, и шею тоже). Иван стал копаться у него в бумажнике, извлекать какие-то бумажки. Все сказала фотокарточка: этот хозяин бумажника стоит в обнимку с немцем (не помню, с солдатом или офицером) на фоне проволочных заграждений, лагеря, немецкая сигарета в зубах, оба видимо, очень довольны своей жизнью.

— Хорошо, видать, жил в лагере-то, — со зловещими нотками в голосе заметил Иван.

— Что вы, гражданин начальник. Разве там жизнь была! Это товарищ меня сфотографировал…

— И морду тебе товарищ наел тоже?

Иван закипал. Неделю назад наш взвод разведки весь погиб, покошенный из пулемета в упор. И в Иване все еще клокотало внутри, искало выхода.

— Та-ак! — наступая на мордастого, проговорил он, побледнев.

Его трясло. Он наступал на мордастого, сталкивая его с тропинки. И когда тот ступил в глубокий снег Исаев, не снимая с груди автомата, дал короткую очередь.

Я ничего не сказал, посмотрел только, как Иван бросил на труп бумажник со всем его содержимым — кому надо, разберется.

А Иван повернулся к перепуганному насмерть «старику» и уже поспокойнее, но все еще дрожащим голосом сказал:

— А ты, отец, давай шпарь на Вертячий — есть такой хутор. Там тебя встретят. Давай топай…

Тот заторопился сколько было сил, поминутно оглядываясь. Иван вдруг окликнул его. Он замер, обреченно, как вкопанный. Иван запустил руку в бездонный шинельный карман через прореху в маскхалате, долго там шарил, шурша патронами, наконец извлек банку тушенки.

— На, лови, — крикнул он «старику». — Подкрепись. А то и ног не дотащишь до Вертячьего…

Мне казалось тогда: человек так был напуган, что даже банка тушенки не обрадовала его.

Когда немного отошли, я сказал:

— Зря ты, Иван, застрелил парня. Особисты разобрались бы, что к чему, законно бы сделали все это.

Иван, как ошпаренный, обернулся — словно ждал этих слов.

Таким взъерошенным я его не видел никогда — наверное, только сейчас прорвалось наружу все, что копилось и оседало в нем за эти тяжелые дни.

— Законно?! Здесь законы устанавливаю я! — Он сердито потыкал пальцем вниз, себе под ноги. — Эта земля пока ничейная. Войска — вон где идут, — кивнул он назад. — А здесь я хозяин. И закон здесь — это моя совесть! Понял?.. — И чуть тише, но так же настойчиво продолжал: — Ванька Сыпченко что, жить не хотел? А Гошка Звягин? А все остальные двенадцать?.. А этот ряшку наедал, с фрицами обнимался!.. Да еще боялся заразу подхватить.

И уже много спустя, охолонув, неожиданно заговорил:

— Осенью под Котлубанью у нас один разведчик уполз к немцам. Перед этим десять дней не могли мы «языка» взять. В стельку все вымотались. Он не выдержал, сдался в плен. На следующий же день они побили все наши батареи и штаб полка разбили — выдал гад… Так вот сейчас я все дни только о нем и думаю. Если бы он мне попался — он бы мне душу облегчил, камень бы с нее снял тяжелый. Я бы из него печенку вынул!.. — И, словно заканчивая разговор, добавил: — А этот из той же компании. Зря ты его жалеешь. А особистам и без него делов хватит…

Я, хоть и упрекнул Ивана, но в душе был с ним заодно. Не могли мы простить своим вчерашним товарищам, ровесникам своим, такой подлости. Не могли понять это иначе, как подлую измену нам, каждому из нас персонально, а особенно каждому из тех ребят, что погибли на наших глазах…

Но вот, наконец, и Вертячий — большой хутор Калачевского, района, изрезанный в самых разных направлениях оврагами. Старожилы говорят, потому он и называется Вертячий, что в нем ни по одной улице прямо не проедешь — надо вертеться, объезжая овраги.

27 декабря 1942 года мы большой группой — до роты — прибыли сюда в пополнение 971-го полка 273-й стрелковой дивизии, и ночь на 28 декабря провели в сарае на жидкой мякинной подстилке — и это-то в шинелях, в ботинках с обмотками в рождественские морозы! Всю ночь зуб на зуб не попадал. Но я запомнил ту ночь не из-за мороза — бывало и холоднее. В тот день мне исполнилось девятнадцать лет. И вот теперь я въезжаю в хутор пятидесятилетним!

Председатель сельского Совета внимательно выслушал мою просьбу помочь мне разыскать балку Глубокую, в которой размещался штаб нашего полка, посоветовал сходить в школу.

— Там у них учитель истории этим делом занимается. Он с ребятишками все окрестности облазил, наверняка знает ту балку.

В школе нам сказали, что учитель истории в отпуске, уехал куда-то отдыхать.

— А директор?

— Директор тоже в отпуске. Но только что был здесь, смотрел, как ремонт идет. Пошел домой.

Нам объяснили, как разыскать его квартиру.

Встретил нас совсем молодой человек — Тюрин Василий Иванович.

— Попробуем помочь, — проговорил он, задумавшись. — Я-то приезжий, недавно здесь живу. Но мы поищем старожилов.

Однако это оказалось не так-то просто: старожилов много, но кого бы из них мы ни спросили, все пожимали плечами — нет, балку Глубокую они не знают. Около магазина вокруг нас собралась большая группа стариков, скребли затылки, подолгу раскуривали папиросы, думали.

— Так, говоришь, в пяти-семи километрах от хутора? Глубокая?.. — Снова морщили лбы. — Нет, мил человек, нету такой балки.

— Может, она как-то по-другому называлась? — старался кто-то помочь.

— Да хоть как называй, а нету в пяти-семи верстах такой балки, чтоб там мог полк стоять…

Наконец директор решил:

— Поехали к бригадному учетчику — пусть покажет нам все балки южнее хутора, может, признаете.

Учетчик, холостой парень, вышел на крыльцо в одних трусах. Молча выслушал. Молча стал собираться. Когда садился к нам в машину, улыбнулся:

— Заехал домой пообедать. А после обеда решил поспать часок, ведь встаешь — еще черти на кулачках не бьются, да и ложишься поздно.

— Прогуляешь вечер-то, да? — в тон ему добавил Василий Иванович.

— Конечно. Дело холостяцкое… Так, говорите, километров пять-семь на юг? Есть такая балка. Но там, по-моему, никакие войска не стояли — признаков никаких нет. А вы говорите, что там кладбище на взгорке, разведчиков хоронили.

Наконец вмешался шофер — ему, видать, тоже было интересно найти нашу балку Глубокую.

— Давайте съездим да и посмотрим. Может — та.

Пять километров по проселку проскочили быстро. Смотрю: нет, не та балка…

Парень вроде бы виновато смотрит на меня.

— Вы не расстраивайтесь, — успокаивал он меня. — Есть у нас тут кладбище разведчиков. О нем все знают.

— Так это вот оно и есть! — обрадовался я.

— Оно не у балки. Оно посреди поля. Там памятник стоит общий. Но это далеко. Это километров пятнадцать-семнадцать.

— Тогда это не то.

— Погодите, — вмешался директор. — Там балка есть?

— Балка есть, но она ближе кладбища, к тому же она называется Парфенова балка.

— А может, в войну называлась Глубокой?