Михаило Лалич - Облава Страница 56

Днем помогают итальянские самолеты, бомбя определенные объекты, кромсая коров и женщин по всему Дубу и другим горным долинам, помогают и солдаты Паоло Фьори, занимая заранее подготовленные позиции; ночью помогает неприятельская сторона — английские самолеты доставляют снаряжение, боеприпасы и кто знает что еще. Днем их поддерживает итальянская печать, а ночью расхваливает английское радио. Помогает и тот, кто хочет, как Фоскарио, и тот, кто не хочет, как Фьори, и даже те, кто не ведают, что творят, как мусульмане, своей бессмысленной хлебной блокадой… Таким образом, в разгар войны, когда кругом стоял стон, одни четники распевали песенки. Идут убивать и поют; возвращаются окровавленные и опять поют, чтобы уж все до конца было шиворот-навыворот. За эту их песню, всегда одну и ту же, напоминающую гром военных барабанов дикарей, с которой они вторгались в еще не захваченные пределы, которая отдавалась эхом, бьющим в грудь, и восхваляла исконное скотство, майор Фьори ненавидел их больше всего. Ему казалось, что эта песня каким-то образом связывает дикарство прошлого и будущего, что в ней содержится какой-то сговор с будущим и, значит, угроза ему, его батальону, дивизии и нации. Он не знал содержания песни, не знал, есть ли вообще в этой песне слова и смысл, но чувствовал, что их вечное «ду-ду, ду-ду» хочет, не стесняясь, не выбирая средств во что бы то ни стало выжить, пережить всех и своими кровавыми кувалдами забить прочих. Когда им нужна помощь, думал Фьори, они умолкают и превращаются в ласкового теленка, который двух маток сосет, а получив ее и нажравшись, они рычат и воют от радости, превращаясь в свирепых волков… Может быть, виноваты не они одни, может быть, в молоке, которым они питаются, английском и итальянском, есть какое-то ядовитое вещество, которое превращает ягнят в волков…

Не желая больше думать о своих злосчастиях, о том, что он вынужден защищать и помогать чудовищу, которое готовится его прикончить (его и на самом деле прикончат будущей зимой, голодного и больного, в заброшенной хижине на горном пастбище над Дриной), он вытащил из кожаного футляра бинокль и стал осматривать горы слева. Вспомнив несколько названий и мест, подчеркнутых на карте, он узнал обрубленный конус Софры на Орване, точно какого героя, о котором ему рассказывали раньше. Для него это было Sopra, что по-итальянски значит «Над», красивое название и единственное доказательстве того, что древние римляне, осваивая иллирские провинции, были здесь и на своем языке назвали эти горы. Странно, подумал он, как исконное острое Super[46] в одной стране затупилось и стало Sopra, а здесь превратилось в Софру. Изменение небольшое, а все-таки более существенное, чем то, которое претерпели люди за две тысячи лет.

Вероятно, и гора немного затупилась, но все-таки она по-прежнему господствует над окружающими. Безлюдная, как и всегда. Видны только следы на снегу: кто-то туда взбирался, хозяйничал, что-то искал, не нашел, и, наконец, исчез, чтоб никогда больше не возвращаться.

На Софре в самом деле не было ни души. Незадолго до этого Иван Видрич решил отказаться от предложения Шако Челича.

— Нет никакого смысла, — сказал он, — оставлять здесь людей. Пустая затея, и двух часов не продержишься. Это было бы не прикрытие, а жертва — забросали бы гранатами и прошли дальше. Не годится это, не могу я так — людей мало, надо их беречь.

Но, сказав это, он остался стоять на месте, прислушиваясь к стрельбе где-то за Повией, беспорядочно глухим крикам мусульман и думая о том, что стреляют в Байо и Качака. По пронизывающей боли в сердце он почувствовал, что они гибнут. Это вывело его из оцепенения, и он повел товарищей вдоль северного склона Орвана. Шли, сворачивая то вправо, то влево, обходя отвесные утесы, держась леса, чтобы не привлечь внимания дозорных, и бросая по дороге тоскливые взгляды в сторону Рачвы. Хороша Рачва, когда на нее смотришь издали, а вблизи поглядишь — нет ее удобней для боя! Не случайно воевода Лакич во время первой мировой войны выбрал именно эту отрожистую гору, чтобы дать отпор австрийской армии и нанести ей тяжелый урон. На горе повсюду сохранились окопы тех времен. Видрич видел их, когда проходил там, и чутье подсказало ему, что эта напоенная кровью земля когда-нибудь сослужит службу и ему… Ожило давнее предчувствие, манит его туда: надо идти на Рачву, и никуда больше, иного спасения нет, более подходящего места не найти.

Подошли к пологому склону с родниками, ручьем и заброшенной мельницей. Худая крыша, освещенная солнцем и похожая на скелет с поломанными ребрами, привлекла их среди этой белой пустыни останками человеческого жилья. Слобо и Боснич вошли вовнутрь, взяли потемневшие доски и вынесли наружу, чтобы сесть на них. И только усевшись, почувствовали, насколько они устали! Ни голода, ни страха, даже ненависти они почти не чувствовали. Осталась лишь сонная одурь, смутное беспокойство и головная боль от яркого солнца. В тишине сначала неясно, потом все отчетливей слышно, как журчит вода, пробиваясь сквозь длинные, прорытые в снегу туннели и падая в корыта и миски, отороченные стеклянной кромкой льда. И чем глубже тишина, тем вода шумит сильней — клокочет, плачет, гудит, как на гуслях, грустит и печалится, предсказывает, что их ждет, и поэтому ее журчание становится мукой и проклятьем.

— Тебе, Ладо, качамака[47] не хочется? — пошутил Слобо.

— Нет, надоела крестьянская еда.

— Ладо идет хорошо, — сказала Гара. — Почти ничего и не заметно.

— Чего там замечать, вот только уж очень по-злодейски стянул меня наш лекарь Раич Боснич.

— Нужно, потерпишь. Мне сегодня Джана снилась.

— Мне давно ничего не снится, — сказал Ладо. — Я привык никого во сне не видеть, так легче.

— Есть два пути, — прервал их Видрич. — Выбирайте: Лим или Рачва?

— До Лима далеко, — сказал Шако. — И дорога скверная: села, собаки, милиция. Прицепятся — не отстанут.

— И до Рачвы нелегко, — сказал Арсо Шнайдер. — Как ты думаешь, Райо?

Боснич пожал плечами: «Мне все равно».

Арсо посмотрел на покрытое глетчерами плоскогорье, постепенно поднимавшееся к Кобилю и таким образом соединявшее Орван и Рогоджу. Это был единственный путь к Рачве, и его незащищенность не нравилась Шнайдеру. Лишь кое-где на открытом раздолье торчали укутанные снегом скалы или отдельные деревья, точно заблудившиеся дети, все остальное было голо и бело.

К Кобилю и Свадебному кладбищу спешат на подмогу своим вереницы мусульман. Они долго колебались и сзывали людей по дубравам — страх заставил их замешкаться. Солнечный день прибавил им отваги, они наконец собрались и поднялись на горы, чтобы показать себя людям. Идут, согнувшись, оставляя за собой следы, точно искристые борозды. На солнце то блеснет, то погаснет дуло винтовки.

— На Рачву тоже нельзя, — сказал Арсо.

— Всюду можно пробиться, — возразил Слобо. — Почему нельзя?

— Как тут пройдешь, ведь они не сидят на месте и все озираются по сторонам. Вон, погляди!

— Не без конца же, — сказал Раич Боснич. — Угомонятся, их ведь не так много.

— Знаю, что угомонятся, и наступит наконец бесклассовое общество, — попытался пошутить Арсо, — только мы тут не можем ждать.

— Ты что, знаешь лучшее место? — сказал Вуле. — Чего ж молчишь, говори!

— Толку мало, если бы и знал. Тут Шако и Слобо главные умники, они лучше всех все знают.

Арсо махнул рукой — хоть отомстил за то, что вышло по-ихнему, когда голосовали идти на диверсию или нет. Пусть сейчас поразмыслят и посмотрят, куда привело их легкомыслие. Можно было и не дразнить медведя, когда не нужно и где не нужно, спокойно бы перезимовали и дождались зеленой травки… Он бросил взгляд на Ивана Видрича: раскаивается ли он, что уступил? Уловив его рассеянный взгляд, решил: нет, кажется, ему это и в голову не приходит! «Странные все-таки люди: никто не хочет признавать своих ошибок, даже самых явных. Один только я признаю, что напрасно не присоединился к мнению Раича Боснича, когда он хотел уйти из землянки. Стоило только его поддержать — поколебался бы и Видрич, и Вуле, и Зачанин, и мы были бы сейчас в надежном месте, а не здесь».

— Жалеешь, Раич? — спросил он Боснича.

— О чем?

— Что не ушел, когда повалил снег? Хоть бы ты выбрался.

— Один я не собирался выбираться. Нехорошо от своих отбиваться.

— Если бы мы тебя послушали, то не были бы сейчас здесь.

Он пожал плечами:

— Мне лучше, что я здесь.

В долине под ними, в стороне Лима и около шоссе, послышалась разрозненная, затяжная перестрелка и едва уловимые, точно призраки, крики. Они прислушивались несколько мгновений, потом Шако сказал:

— Это стреляют по Васо Качаку. Опоздали мы вниз.

— А перестрелка за Повией что означала? — спросил Зачанин.