Петр Лебеденко - Навстречу ветрам Страница 6

Оркестр снова заиграл авиационный марш, ряды дрогнули, послышались крики «ура», аплодисменты. Прибывшие смотрели друг на друга, стараясь найти в своих товарищах что-то такое, чего не было три дня назад, вчера и даже сегодня, до той поры, как их призвали быть достойными Чкалова и Громова. Но ничего нового ни в ком не было, разве только каждый из них постарался подтянуться, расправить плечи да глаза у каждого блестели по-новому, не так, как вчера. Никто в эту минуту не думал о том, что предстоят еще приемные экзамены и потом — «мандатная комиссия», когда сам начальник политотдела будет беседовать по многим вопросам. Что же, это — завтра, а сегодня так приятно потолкаться среди старшекурсников, которые уже давно летают самостоятельно и через некоторое время пойдут работать на широкие трассы Родины.

Курсант с черной полосой на голубых петлицах и с тремя позолоченными пропеллерами на полосе (старшина эскадрильи, как пояснили новым курсантам) стал перед строем и подал команду:

Смирно! Напра-во! Ша-агом…

Но вдруг услышал четко отбиваемый по асфальту шаг подразделения курсантов и скомандовал:

Отставить. Равнение налево!

Все повернули головы и увидели стройные ряды женской эскадрильи. Девушки шли в темно-синих кителях и таких же юбках, в темно-синих беретах и белых перчатках. Когда колонна поравнялась с новичками, старшина женской эскадрильи также подала команду:

Эскадрилья, смир-рно! Р-равнение направо!

В наступившей тишине были слышны только четко отбиваемые шаги и легкое похлопывание флагов на слабом ветру. И вдруг из строя новичков донеслось громкое и восхищенное:

Эх, братишки, красота-то какая! Вот это барышни!..

Курсантки не выдержали, глухо прыснули смехом. А когда они прошли, старшина эскадрильи сказал:

Вольно! Кто позволил себе разговор при команде «смирно» — выйти из строя!

Вышел Вася Нечмирев. Он остановился напротив старшины эскадрильи и с недоумением посмотрел на него. Удивленный взгляд его словно спрашивал: «Разве Нечмирев выругался? Или что он сделал такого, что его вызывают из строя?»

Старшина посмотрел в сторону командиров. Те не спеша шли к учебному корпусу. Старшина хотел выругать Нечмирева за нарушение дисциплины, но раздумал и коротко сказал:

Эх ты, пехота…

Никак нет, — возразил Нечмирев. — Море…

Все равно… Все равно долго придется вычищать из тебя эту дурь, виноват, эти замашки. Становись в строй.

Вначале казалось, что все стали похожи друг на друга. Одинаковые темно-синие кителя с голубыми петлицами, одинаковые брюки и фуражки с золотыми крабами. Правда, Вася Нечмирев уже успел вшить в свои брюки широкие клинья и щеголял клешем. Походка у него была особая, «морская», и если смотреть сзади, то казалось, что бывший моряк чуть-чуть навеселе. У большого зеркала в умывальной всегда стояла очередь. Тут рассматривали свои голубые петлицы, придавали соответствующий крен фуражкам, отдавали честь своему отражению. По имени друг друга называли очень редко. Нравилось, когда кто-нибудь четко кричал: «Курсант Бобырев, ко мне!» Или: «Курсант третьей эскадрильи Сафонов, вас вызывает помкомэска!»

Эскадрилья, отряд, звено, помкомэска (помощник командира эскадрильи по строевой части) — как все это ново, как романтично! И хотя курсанты знали, что в самолет они сядут впервые только через год, а до этого им придется заниматься лишь теорией, приподнятое настроение долго не оставляло ни одного из них. Да и теория-то какая! Одни названия предметов волновали не меньше, чем штурвал самолета. Аэронавигация, теория авиации, самолетоведение, мотороведение, радиодело, аэродинамика — есть отчего высоко держать голову.

Андрей Степной, Никита Безденежный, Вася Нечмирев и волжанин были зачислены в третью эскадрилью, во второй отряд. Никита вскоре повеселел, теперь у него уже не было того печально-задумчивого взгляда, как тогда в машине. Неизвестно почему, он все больше и больше привязывался к Андрею, и редко можно было увидеть их порознь. Андрею казалось, что Никита хочет рассказать ему что-то важное, может быть, открыть какую-нибудь тайну, но все никак не решается это сделать.

В один из предвоскресных дней Андрей, Никита и Вася Нечмирев, получив увольнительные записки, собрались идти в небольшой городок, который находился в трех километрах от училища.

Поужинав и надраив до солнечного блеска пуговицы и крабы, начистив ботинки так, что от них исходило сияние, они направились в город. Впереди шли две курсантки, и Вася сразу пристроился к ним. Никита и Андрей поотстали и долго шли молча. Солнце уже скрылось, но было еще светло, и только длинные тени говорили о том, что скоро наступит вечер. Ровная степь уходила далеко-далеко, расцвеченная полевыми цветами. Остывая от полуденного зноя, она теперь томно дышала, и от нее исходил сладкий запах земли и трав. Предвечерняя тишина плыла по степи, чуткая и осторожная.

Андрей! — Никита коснулся локтя Андрея и остановился.

Ты что-то хочешь сказать, Никита? — спросил Андрей.

Да, Андрей. Ты знаешь курсанта Бузько из третьего отряда нашей эскадрильи?

Это с мышиными глазками который? И голова слегка набок?

Да.

Знаю. А что?

Никита помолчал, словно раздумывая, стоит ли ему рассказывать об этом, потом быстро проговорил:

И я его знаю, Андрей! И он меня знает. Давно уже. Эх, собака паршивая!..

Да что случилось, Никита? Расскажи толком.

Расскажу. Ты помнишь, когда мы ехали в машине, я сказал: «Не знаю только, примут меня в училище или нет?» Помнишь?

Помню.

Так вот слушай, Андрей, почему я сомневался. Будешь слушать? Я ведь бывший вор. Слышишь?!

Никита посмотрел на Андрея. Ему казалось, что у Андрея от его признания по меньшей мере лицо должно вы тянуться. Или Андрей должен сказать ему: «Ах, вот ты что за человече!»

Бывший вор? — спокойно спросил Андрей. — Как же это тебя угораздило вором стать? И причем тут Бузько?

Длинная это история, — боясь, что Андрей не захочет его выслушать, проговорил Никита.

И дорога длинная, — заметил Андрей. — Рассказывай.

Они пошли еще медленнее. Никита долго молчал, собираясь с мыслями. Наконец он начал:

— Давно это было. В двадцать шестом году мать моя умерла от тифа. Мы остались вдвоем с отцом. Сколько мне тогда было?.. Десять лет. Мальчишка. И все мне было нипочем. Трын-трава… Отец уедет на рыбалку — он всю жизнь рыбачил, — а я — на улицу, на Турецкий вал. Азов-город знаешь? Есть там такой Турецкий вал. Уж если где в войну играть, так это там. Я всегда Стенькой Разиным был, а Оська Бузько — атаманом домовитых казаков. И дрались мы не на шутку. У Оськи приятели — сынки недобитых нэпманов. Наши батьки — простые рыбаки. Вот так, Андрей. Встретимся мы на валу, две ватаги, сразу же друг к другу «послов» досылаем. Подходит наш «посол» к «атаману домовитых казаков» и начинает: «Голытьба донская атаману домовитых казаков Осипу Емельянычу челом бьет. А еще спрашивает Стенька Разин: биться будем или мириться? Если мириться, то наш атаман подарков требует: деньгами двадцать шесть копеек и полтора десятка мучных ирисок».

«Атаман домовитых казаков» головку набок склонит, мышиные глазки прищурит и только улыбнется. Но молчит. Глазками за бугры стреляет: много ли нас собралось на валу? Если видит, что его ватага сильнее, скрутит комбинацию из трех пальцев и нашему «послу» — под нос. Это значило: драться!

Эх, любил я эту потеху! Сам не знаю, откуда злость на Оську бралась, но в драке я искал только его. Обычно Оська командовал и из-за спин своих дружков пищал: «Стеньку Разина в кровь бить, молодцы-донцы!» Но бывало и так, что доберусь я до него и уж тогда — трын-трава! Разукрашу «атамана» так, что по три дня его мать родная не узнавала.

А потом наступала расплата. У Оськиного отца два добрых каюка было и две байды. У моего — паршивый бредень и дырявый ялик. Как начнет судак или сазан идти, мой батя к Оськиному на поклон отправляется: «Емельян Дормидонтыч, одолжите каючок, будьте человеком!» Отец у Оськи, правду сказать, хороший человек был. Зато мать, трын-трава, — сущая ведьма! «А вы знаете, Безденежный, — кричит она на отца, — что ваш паршивый сын опять нашего Осечку измутузил? Вы, что, разбойника из него воспитываете?» «Не шуми, Дарья, — прикрикнет на нее Оськин отец. — Так и надо паршивцу, чтоб с нэпманишками не водился. Отец рыбак, а он — тьфу! — в капиталисты лезет. Бери, Игнатьич, каюк».

Выйдет отец от них, а ведьма и за калиткой ему вдогонку кричит: «И как вам не совестно сына своего так попускать! Ведь бандит же он стал, форменный бандит!»

У отца моего рука тяжелая была. Порол он меня за Оську каждое воскресенье, а после воскресенья я еще три дня на скамейку садиться не мог…

В двадцать девятом году выехал мой батя за гирла рыбачить, да так и не вернулся. Что было делать, Андрей? Встретился я на вокзале с двумя парнишками, залезли на крышу вагона и — фюйть! — дешевого хлеба искать. Все — нипочем, все — трын-трава! Начал с базарных торговок, а потом выше пошел. Курсировали на скорых «Москва — Минеральные Воды». Летом жарко, курортники обязательно окна в вагонах открывают. Ночью на веревке спустишься в купе, пару чемоданчиков — вира! Потом и сам обратной дорогой…