Анатолий Брусникин - Беллона Страница 6

Повсюду висели такие же люли, как моя. Они были похожи на спелые груши, что качаются на ветвях в ветреный день. Сопение, сонное бормотание, всхрапы. На соседней койке я разглядел знакомую физиономию с веснушками — там сладко спал Соловейко, который обозвал меня «сопливым». Днем у матроса лицо было подвижное, ухмылистое, сейчас же оно показалось мне суровым и даже грозным: брови сдвинуты, по краям рта жесткие складки. Что-то темное слегка шевелилось у спящего на груди. Я кое-как приподнялся. Это была маленькая мартышка. Она тоже спала, обхватив грудь матроса мохнатыми лапками. Не могу сказать, чтоб я особенно удивился. После всех событий минувшего дня поразить меня чем-то было трудно.

Потихоньку я достал из ладана теплый медальон. Разглядеть его я не мог, было слишком темно. Но поцеловал гладкую поверхность. «Ништо, — сказал я сам себе. — У меня судьба не такая, как у всех, а особенная. Она меня выручит». И, успокоенный, я скоро заснул.

А картинка, которую я сейчас вижу, — это утренний подъем.

Да уж, такое не забудешь…

После потрясений я крепко спал, убаюканный качкой матросской люли. Снилось сладостное.

Стою я, как часто это делал, перед своею Девой. Глядим друг дружке в глаза. Вдруг в ее черных очах зажигаются огоньки. Я думаю: отсвет факела. Но у владычицы моего сердца подрагивают ресницы, чуть приоткрываются нежные губы — и я понимаю, что мое долготерпение вознаграждено, она оживает!

Я протягиваю руку, касаюсь белой щеки. Она теплая!

В несказанном волнении я спрашиваю:

— Кто ты? Как тебя зовут?

Лукаво и загадочно улыбнувшись, Дева молвит тихим голосом:

— Угадай.

В моей памяти звучит слово или имя, которое я где-то недавно слышал. Оно звонкое, переливчатое и гулкое, как удар колокола.

— Беллона?! — восклицаю я.

Девушка беззвучно смеется и начинает подтаивать, расплываться.

— Беллона! — кричу я громко. — Не уходи. Беллона-а-а!!!

Пещера подхватывает мой вопль. Оглушительное эхо ревет:

— БЕЛЛОНА!!!

— «Беллона», подъё-о-ом!

Я вскидываюсь и не понимаю, где я. Почему меня шатает из стороны в сторону и невозможно приподняться? Что за крюк с веревками над моею головой? Почему так близок деревянный потолок?

Свистят дудки, тяжело и мягко ударяются о палубу необутые ноги.

— Подымайсь! Оправляйсь! К молитве-подъему флага готовсь! — орут боцмана по всей длине батарейной палубы, которая в ночное время превращается в матросский кубрик.

Отчаянным рывком я перегибаюсь через край подвесной койки, и она выкидывает меня. Я больно ударяюсь о доски.

Все вокруг быстро двигаются, с каждым мгновением пространство светлеет — это матросы споро скатывают люли и оттаскивают ровные тугие свертки к бортам, где у каждой свое назначенное место.

Строгий, умно продуманный корабельный порядок, рассчитанный до мельчайшей мелочи, был для меня китайской грамотой. Смысл происходящей суеты, название и назначение различных предметов — ничего этого я не знал, не понимал.

Откормленная псина, весело махавшая хвостом подле орудийного лафета, и та была опытнее меня. Мартышка, которую я давеча видал спящей на груди Соловейки, натягивала маленькую тельняшку и скалила зубы.

Я спохватился, что, кажется, надо одеваться, — все вокруг были уже в штанах, в рубахах.

На мой затылок обрушилась затрещина.

— Чего расселся?

Я вскочил — и не знал, куда бежать. Тоже оделся, попробовал отсоединить от потолка койку. Не получилось.

— Черт криворукий! Весь взвод страмишь!

От удара в ухо меня качнуло.

Это был Степаныч. Он ловко снял люлю, в несколько движений скатал — швырнул мне.

— Туды ложь! Наискось! Живо!

Только я пристроил люлю на ее место (на стенке для того, оказывается, имелся крючок с номером), как где-то наверху забил барабан.

Матросы начали двигаться еще быстрей. Они бежали к лестницам, одна из которых была совсем рядом, другая дальше. Я кинулся к ближней, но Степаныч ухватил меня за шею.

— Куды в грот-люк прешь, салака? Давай на ахтер!

Челюсти боцмана свирепо двигались — он жевал табак. Волосатый кулачище сунулся к самому моему носу. В страхе я попятился, споткнулся обо что-то и растянулся на полу. Это кто-то подставил мне подножку.

— Малёк сызнова спать залёг!

Немудрящую шутку встретили радостным гоготом. Я вскочил — и не увернулся-таки от звучной плюхи, которую влепил мне боцман.

— Шапку подбери, рыло!

Во рту стало солоно. Я сплюнул на пол кровь — опять удар.

— На палубу не харкают! Чай не на берегу! Подбери грязь! — Степаныч показал мне склянку, которую держал в руке, и сплюнул туда коричневую табачную слюну. — Вишь, как я?

Больше всего меня поразило, что бил и бранил он меня безо всякой сердитости, словно пастух, подстегивающий медлительную корову. Ужасно это показалось мне обидно — хуже, чем если б старый гад шипел и злобствовал.

Глотая слезы, я опустился на корточки, хотел вытереть красное пятно — получил пинок.

— Не рукавом, дура!

Я заревел в голос.

А вот я уже стою на верхней палубе. Экипаж выстроился буквой П, открытый конец которой повернут к капитанскому мостику, на котором пока пусто. Я в третьей, последней шеренге, и парадную кормовую часть мне видно в зазор между головами впереди стоящих.

Строй матросов весь синий, свежий бриз шевелит ленточками на шапках. Кажется, я один, у кого бескозырка голая, без почетного украшения. Ленточка есть даже у корабельного пса, который дисциплинированно сидит в напряженной стойке у фальшборта. И мартышка, что ковыряет из паза между досками смолу и сует ее в рот, тоже с черно-желтым бантиком на шее.

Я не знаю, почему все молчат и чего так сосредоточенно ждут. Встаю на цыпочки.

На самой корме почетный караул в парадной форме, с ружьями. Ниже мостика две фигуры: у одной золото сверкает на груди, у другой на плечах. Священник и офицер.

Перед строем еще несколько офицеров, они то и дело грозно оглядываются на подчиненных.

— Не вертись! — шипит на меня Степаныч из первой шеренги и яростно двигает косматой бровью.

Соловейко (он прямо передо мной), не оборачиваясь, ловким и коротким ударом каблука бьет меня по щиколотке. Больно!

Я замираю, так и не поняв, что означает эта странная безмолвная церемония. С тоской кошу глаза в сторону, на Севастополь и окрестные холмы.

Вон она, моя Лысая гора. Как только все разойдутся и боцман перестанет за мною следить, нырну за борт и прощайте-покедова. Там, в потаенном месте, меня ждет моя ненаглядная.

Я произведу опыт. Достану маленький портрет и предъявлю его большому. Пусть поглядят друг на друга. Что-то при этом произойдет, есть у меня такая надежда.

Потихоньку трогаю ладан через рубаху. Вдруг делается страшно: что если сходство с Девой мне давеча примерещилось? Я ведь толком не рассмотрел миниатюру, не было у меня такой возможности. На чертовой «Беллоне» я пока что не видел ни одного укромного угла. Может, его тут и вовсе нет. Даже нужду здесь справляют не как положено у приличных людей, в закрытом чуланчике, а на виду у всех. Когда команда еще только строилась, некоторые шустрые матросы успели оправиться. Для этого с внешней стороны борта подвешена сеть из толстых веревок — люди просто вылезали туда, исполняли свое дело, и уж не знаю, как им удавалось не провалиться в широкие ячеи. Я бы не рискнул.

— К выходу командира стоять смиррна-а-а! — оглушительным басом заорал вдруг офицер с золотыми плечами, полуобернулся к лесенке, что вела с палубы куда-то вниз, и приложил руку к фуражке. А я-то думал, что он и есть главный начальник.

Ударил колокол. Матросы с ружьями взяли на караул. Строй колыхнулся и застыл в полной неподвижности. Мне стало не по себе.

Несмотря на превосходное зрение, издали я не мог разглядеть, что там, в темном проходе происходит. Куда это смотрят и громогласный, но не главный начальник, и поп, и все остальные?

Стало очень тихо. Лишь поскрипывали канаты да кричали чайки.

Кто-то медленно и совершенно беззвучно поднимался на палубу — словно выплывал из черной глубины на поверхность.

Это был мой вчерашний преследователь! Только сегодня перо в его волосах было длинное, белое и торчало над макушкой вверх.

Я не мог сдержать вскрика. Соловейко опять пнул меня ногою, но теперь я не почувствовал боли, охваченный суеверным ужасом.

Мне показалось, что страшного человека вижу один я. Он обогнул золотоплечего офицера, будто тот был деревом или изваянием; бесшумно пересек палубу, уселся на борт, прислонившись спиной к вантам. И никто даже не повернул головы! Все по-прежнему, не шелохнувшись, таращились на лесенку.

Я поднял руку, чтоб сотворить крестное знамение, но боцман цыкнул — и я замер. На затылке у него, что ли, глаза?!