Сергей Голубов - Снимем, товарищи, шапки! Страница 6

– Мы очень рассчитываем на вас…

Он вскочил с кресла и вытянулся по-солдатски.

– Слушаю-с!

И потом, как бы окончательно подтверждая безошибочность возлагаемых на него расчетов, добавил, тоже вполне по-солдатски:

– Благодарю за честь!

Пятого июня в Москве было очень холодно, среди дня из летучих белых облаков падали на улице звездочки неподдельного снега. В этот день Карбышев, выйдя из Академии Фрунзе, с удивлением разглядел на своей гимнастерке крохотные, быстро таявшие снежинки.

– Война делает вид, будто она – мир. Никто никого не бомбит, и разини думают: мир. А на самом-то деле война уже началась – война самая настоящая…

Завтра уезжает к Елене в Ленинград Лидия Васильевна. А еще через день отправляется в Гродно сам Карбышев. Было пасмурно. Свежий ветер дул с Москвы-реки. Облака жемчужно-матового цвета, перерезанные лучами невидимого солнца, мчались по небу, как расшитые золотом шелковые паруса, Река медленно развертывала зеленоватые, тяжелые воды… Карбышев не любил проводов и всегда старательно избегал их. Но в тот вечер, когда Лидия Васильевна уезжала в Ленинград, он, против обыкновения, был на вокзале. Бросалось в глаза его невсегдашнее, какое-то совсем непонятное для Лидии Васильевны настроение. Он неподвижно стоял возле вагона, который должен был увезти жену, и молчал, упрямо о чем-то думая. Лидия Васильевна все хотела поймать его светлую, собранную у глаз и губ, давно ей знакомую и постоянно новую улыбку, – увидеть ее и понять… Но улыбки не было.

– Что сказать Ляльке?

– Поздравь. А впрочем… сама догадаешься, что и как.

– Дика!

– Что?

– Поезжай-ка домой!

– Нет, нет, подожду!

И опять – молчание. Лидии Васильевне было очень тяжело. Так тяжело, что она не стерпела.

– Дика, уходи!

– И не стыдно гнать? Ведь долго, очень долго теперь не увидимся!

Наконец-то он улыбнулся слабой, бледной улыбкой. И Лидия Васильевна с неясным ощущением горя в душе подумала: «Уж лучше бы не смеялся… Что с ним? Что будет с нами?»

Затянуто продребезжали звонки – два. Дика протянул руки, быстро и крепко обнял судорожно хватавшуюся за вагонный поручень жену и помог ей подняться на площадку. Потом легко и ловко спрыгнул на перрон и пошел сначала рядом с медленно набиравшим ход вагоном, а затем все заметнее отставая от него. Лидия Васильевна, высунувшись за поручень, смотрела в сторону убегавшего к Москве дебаркадера. Слезы мешали ей. Но она все-таки хорошо различала маленькую, стройную фигуру мужа, быстро шагавшего за поездом. Она видела, как он идет, идет, идет, словно желая во что бы то ни стало нагнать поезд, и как в то же самое время что-то относит, относит и относит его назад. И вот уже она не может больше разглядеть, где Дика, и только по смутному пятнышку между двумя фонарными столбами догадывается, где надо его искать. Вот уже и пятнышка не стало. И оно пропало, и он – все пропало, все!..

Лидия Васильевна вырвала из-под ударов холодного ветра свое горящее, облитое слезами лицо и, неся в ушах свист и лязг, быстро вошла в вагон. В купе никого не было. Обрадовавшись этой пустоте, как самой счастливой из находок, она шагнула через порог и, едва успев повернуть за спиной медную рукоять двери на запор, упала на диван и заплакала…

Глава вторая

Штаб армии стоял между Брестом и Гродно, в чистеньком городке с гладкими мостовыми, с уютными зелеными улицами, весело сбегавшими к голубой реке. Помещался штаб в большом трехэтажном доме, у парка. Армией командовал тучный генерал огромного роста и могучего телосложения, окончивший две военные академии. Он принял армию недавно, всего несколько месяцев назад, и еще не вошел, по его словам, в настоящую гущу работы.

Сейчас в кабинете командующего, на втором этаже, происходило совещание. Генерал сидел в широком кожаном кресле за большим письменным столом и вел серьезнейший разговор с тремя собеседниками. Это происходило в первой половине отличного летнего дня. За предместьем яркое утро сверкало прозрачными далями, и свежие струйки прохлады еще не перестали вливаться в солнечное тепло. Но здесь, в центре города, солнце уже превозмогло прохладу. Командующему было жарко.

– Уф! – сказал он и вытер пот со лба. – Я учился у Карбышева в Академии Фрунзе. А вы, Глеб Александрович, говорите, что еще с гражданской его знаете?

– Раньше, – ответил Наркевич, – с девятьсот четырнадцатого… По Бресту. Он ведь и тогда выделялся как заметный военный инженер…

Наркевич недавно оставил свою временную полугражданскую службу и вернулся в армию. Здесь, в Белостоке, он был начальником инженеров.

– Д-да… В общем, очень хорошо, что Карбышев сюда едет. Будем говорить прямо: ведь с укреплениями-то на границе у нас из рук вон. Где стык – там и ворота. «Пожалуйте, дорогие гости». Да и самим укреплениям – грош цена. С Наркевичем за свой страх и риск возводим…

Генерал взмахнул кулаком. У него был необыкновенный кулак – очень пухлый и очень белый, точно из творога, но с яркими красными пятнами на ладонных подушках.

– Сколько раз пытался голос наверх подавать – не слышат.

– История…

– С географией. Один ответ: «Не паникерствовать! Сказано: на свою землю не пустим». Кем, когда, кому сказано? Ну и прячешь язык за щеку. Может, Карбышев зашумит. Жаль, конечно, что действовать будет не у нас, а по эстонской границе, вдоль канала до Августова. Что ж тут делать… Но и нам, по дороге, поможет. А мы ему Осовец покажем, посоветуемся. На все его вопросы прошу, товарищи, давать совершенно исчерпывающие ответы. Секретов от Карбышева у нас нет…

– Правильно, – подтвердил член Военного Совета.

Командующий повернул к начальнику штаба армии бледное от жары лицо.

– Это в особенности к вам, Петр Иванович, относится. И в оперативном пусть знают…

– Правильно, – задумчиво сказал Наркевич.

В самый день приезда, не теряя ни часа, Карбышев выехал на работы. Сопровождали его Наркевич и начальник оперативного отдела штаба армии, черноголовый голосистый полковник – академик из буденовцев времен Воронежа и Касторной. Автомобиль бежал по шоссе, подскакивая на щебнистых заплатах неровного полотна. За канавами, по сторонам шоссе, блестела под солнцем светлая песчаная россыпь. За песками кудрявилась темно-зеленая, словно маслом обрызганная, тяжелая ботва бесконечных картофельных гряд. А уж за грядами шли поля – разноцветные: ржаные, ячменные, овсяные и гречишные…

Карбышев был и рад и не рад встрече с Наркевичем. Видеть его было приятно по старой привычке. Но было в Наркевиче и что-то непривычно странное. Сегодня в столовой за завтраком до Карбышева донеслось:

– Такое у нас тут поветрие… Даже и начальник инженеров… ха-ха… Правда, еще не женат, но… Да вы, наверное, видели машинистку из оперчасти? Хорошенькая… Венецианочка…

Уж и в самом деле, не влюбился ли Наркевич под старость? Чем позже загорается звезда любви, тем ярче горит и медленнее догорает. Все может быть. И это – также… Однако Карбышев так привык видеть Наркевича именно в Москве, что встречей с ним здесь до боли остро оживлялись его собственные последние московские впечатления: грустный отъезд Лидии Васильевны; через сутки еще более грустный – самого Карбышева; на вокзале – ночная пустота; и какая-то бесповоротная одинокость в душе… Стараясь заслониться от этих тяжелых воспоминаний словами, Карбышев говорил много, быстро и нервно.

– Хорошо бы заехать в Осовец – посмотреть, что можно сделать для обороны нестарых тамошних казематов. За Брест не беспокоюсь.

– А мне кажется, что эти крепостные развалины отжили свой век, – сказал голосистый полковник, – лебединая песня их спета. Еще в академии…

– Ошибаетесь, – решительно возразил Карбышев, – обороняются не стены, а люди. Стены только помогают людям обороняться. Был когда-то в Академии Фрунзе один профессор. Он любил приговаривать: «Я не марксист, я марксоид. А гражданская война – придаток, аппендикс к мировой…». Так вот этот дурень никак не мог понять простейшей вещи: советскую крепость можно уничтожить, но взять – нельзя. И Осовец, и Брест…

– Это другое дело, – согласился громкоголосый полковник, поднялся с сиденья и, выпятив крутую грудь, оповестил: – Приехали!..

Дивизия, в расположение которой приехал Карбышев, имела точные указания насчет рубежей обороны; особым армейским приказом определены были участки для каждого из ее полков. Передний край оборонительной полосы прилегал к восточному берегу двух речек и тянулся по фронту километров на двадцать пять. За флангом – из дивизий армии эта была правофланговой – проходила шоссейная дорога, та самая, по которой прикатил сюда автомобиль с Карбышевым и штабистами. В первой линии дивизии стояли два полка. Третий был пристроен в затылок крайнему полку первой линии, со специальным назначением прикрывать направление по шоссе. Стрелковый батальон с несколькими противотанковыми орудиями в сторожевых заставах оборонял и наблюдал опасную дорогу. Командир батальона встретил приехавших с рукой у козырька, стремительно порываясь подойти с рапортом. Карбышеву бросилась в глаза его могучая борода. «Где я ее видел?» Он взглянул на майора, на его черно-коричневое от загара, исполненное радостной готовности лицо и вдруг почувствовал, как досадная тягость одинокости, вывезенная из Москвы, уходит, тает, как бы проваливается куда-то без следа. И тогда, с веселым удивлением вскинув брови, он сказал: