Юрий Гончаров - В сорок первом (из 1-го тома Избранных произведений) Страница 6

А к знатной председательнице, что и в Кремле заседала, что со всем начальством запросто и уже как бы не деревенской стала, а какой-то иной, более важной породы, — видно, не так просто было посвататься. Свои, деревенские, явно робели, не находилось среди них таких смельчаков, другие — и подавно, Антонина представлялась им еще недоступней, еще меньше похожей на обычную женщину. Мужчина себе в дом хозяйку, работницу, мать детишек берет, вот что ему нужно, по таким статьям он о женщине судит и выбор свой делает… Антонина скрывала свою одинокость, даже от себя; моя семья — весь колхоз, говорила она себе в минуты, когда посещала ее женская тоска. Но все равно душе ее не легчало от этого, жизнь ее была неполной, и чем более прибавлялось ей лет, тем более она это чувствовала.

…Дорога меж полей в желтом жнивье была слегка грязноватой. Весь сентябрь перепадали дожди, а дневного тепла и осеннего солнца уже не хватало, чтобы просушить землю.

Но и по грязноватой дороге лошадь бежала трусцой. На самых влажных местах с копыт лошади, с колес под бричку, в испод ее жестяных крыльев летели комья грязи; столько в каждом комке жирной, плодородной черноты.

На жнивье справа и слева стояли скирды, высокие, плотные, один в один могучими своими размерами, своей ощутимой тяжестью, храня в себе сотни, тысячи пудов еще не молоченного хлеба. Не поскупилась на урожай в это лето земля, дала его с такой щедростью, будто наконец-то отплачивалась людям за все нелегкое, что было в прошлом. Жить бы только — да жить!

В просторе поля, в шири равнинного пространства, отъединенно ото всех, оставшись лишь с самим собой, человек иначе чувствует себя: острей его тревоги, непрочней его надежды, ощутимей его слабость перед стихией огромного мира.

Нечто такое происходило и с Антониной.

Только тут, в одиночестве, на дороге, где не надо было помнить каждую минуту, что ты председатель и люди смотрят в твое лицо, — и можно было с полной отчетливостью, до внутреннего холода, ощутить и осознать, как страшно, грозно то, что близится, ползет, надвигается сюда из-за горизонта. И было как-то непонятно, странно, что в преддверии такой судьбы так совсем мирно, в обычной своей тишине лежат, покоятся рыжие щетинистые поля, так же, как всегда, неторопливо летают над их пологими склонами галки и вороны, так же, серыми столбиками, торчат поодаль от дороги суслики, вслушиваясь в тележный дребезг, с любопытством вглядываясь, кто это, куда едет по степи…

Но чувство гибели, нависшей над деревней, над всеми ее хатами, постройками, жителями, всей их жизнью, было лишь частью того, что переполняло, мучило сейчас Антонину. Она угадывала, что ее ответственность за колхоз, людей, общее добро становится единоличной; здесь, в поле, обострившееся ее предвидение подсказывало ей, что затишье за дальней линией холмов непрочно, ждать надо самого худшего, того, что упрямо отвергает, не хочет принимать сознание Может быть — даже еще сегодня станет так, что ей некому уже будет позвонить, не у кого спросить совета, и все возляжет только на нее одну, на ее плечи и разум. Сумеет ли она не растеряться, не пасть духом и волей, совладать со всем, перед чем будет поставлена, сделать всё, что только возможно, чтобы чиста была совесть, чтобы никто — ни сама она себя, ни люди не могли ее упрекнуть? Сколько лет ей доверяли, отпускали ей этого доверия не скупясь, не сомневаясь, что напрасные это траты, создавали ей авторитет, поднимали его высоко, на всю область. Вот ей и экзамен. Вон она и должна его держать, ответить, не зря ли все было…

4

Километров через шесть вправо от дороги серым кубиком показалась прицепная тракторная будка. Тут и находился полевой стан студентов. Девушки занимали будку, спали на дощатых нарах в три этажа, ребята на ночь залезали в соломенные курени, что сами поделали из снопов.

Ребят в сравнении с девушками было совсем мало, хватило бы и пальцев, чтобы всех сосчитать. Товарищи их институтские с первых дней отправились на войну, судьба этих ребят была тоже стать бойцами, солдатами, если б вполне сгодились они здоровьем. А может, их приберегал пока военкомат, для резерва на будущее, — как знать, может быть, и так думали военкоматские начальники…

Поначалу студенты жили в деревне, пока скирдовали на ближних полях, но потом стало далеко ходить, пропадало по два часа в день, и студенты сами придумали перебраться сюда, на самый дальний край колхозной земли.

Студенты уже проснулись, вылезли из куреней и будки на бледное солнышко, светившее сквозь легкий белесо-розовый туман, накрывавший равнину. Одни разминали руки и ноги гимнастикой, другие мылись возле бочки; слабо дымилось кострище с подвешенным на палках котлом — то ли дотлевали еще вчерашние уголья, то ли разгорался новый огонь.

Заметно ж поубавился, истаял студенческий отряд! И половины не осталось от тех, что приехали месяц назад. Было за сотню, а сейчас — человек тридцать. Судить сбежавших не поднималась, однако, рука: работа студентам была непривычная, тяжелая, погода не радовала: днем — мокли в поле, ночью — стыли в фанерной будке и соломенных куренях, одежда и обувка оказались у студентов совсем не по сезону — все почему-то приехали в летних сандалетах, туфельках. К тому же вести каждый день шли тревожные и гнали домой, назад к лапам и мамам, кормились студенты тоже непривычно для себя, тем, что сами же готовили на костре. А поварское умение их было невелико, хватало его только на вареную картошку, кашу да крупяной суп. Эти, что остались до сих пор, исцарапанные колкой стерней, в грязной одежде, с мелким соломенным сором в волосах, весь срок не мывшиеся в бане, видать, были самые совестливые, самые трудяги, поэтому Антонина чувствовала к ним особую любовь, каждый день отпускала им мясо, зная, что без мяса у человека и сил для тяжелой работы нет.

Она ехала только покормить студентов, помня, что и картошка, и хлеб у них уже на исходе, да сказать, чтоб, поевши, собирались, шли в деревню, а там и дальше — на райцентр, к станции. Так она решила еще ночью, когда обдумывала дела предстоящего дня.

Но пока она ехала, чувство хозяина пересилило в ней. Снопов на поле, не сложенных в скирды, оставалось совсем немного. Если их не собрать, бросить так — пропадут зазря, погниют, сопреют. Нижние снопы в крестцах уже начали преть, теряя спелый желтый цвет; зерно в колосьях, вбитых дождями в рыхлую почву пашни, уже прорастало тонкой зеленой травкой.

Стояла тишина, поля как бы нежились в умиротворенной осенней дрёме, глухой гром не ворочался за холмами, не гудели самолеты… Работы осталось на день, прикидывала Антонина, а если поднажать, не пожалеть пота — то и к обеду можно кончить…

И, сворачивая с полевой дороги к стану, она решила не говорить студентам ни про ночной грохот на шоссе и отходящие наши войска, артиллерию, покинувшую свои позиции, ни про близость фронта, ни про тревогу на деревне ото всего этого. Очень жалко было ей хлеб, не сам по себе он вырос, не даровым подарком, — в нем были труд и пот деревенских мужчин, где-то сейчас воевавших, чтобы не пустить врагов на эти поля, к этому взращенному ими хлебу, эмтээсовских трактористов, эмтээсовских дизелей и машин, тоже потрудившихся тут во всю мощь своих железных мускулов.

Завидя бричку, парни оставили свою физкультуру, бегом бросились навстречу с нарочито преувеличенными радостными кликами, завопили еще громче, увидя обилие привезенных продуктов, выхватили пару капустных кочанов и, прыгая вокруг двигавшейся брички, стали кидать их друг другу, как футбольные мячи. Антонины парни-студенты не боялись, она была для них как бы не начальница, могли с ней и пошутить, и поострословить, и подурачиться у нее на глазах, вот как сейчас. Сникали они только перед своим институтским преподавателем, что был к ним приставлен, чтоб держать их в дисциплине и порядке. Звали его, как и секретаря райкома, Николаем Ивановичем, был он совсем старичок, щупленький, в кривеньких очочках.

По беготне ребят и азартным их лицам Антонина поняла, что настроение на студенческом стане не хуже вчерашнего, ночные события студентам неизвестны, деревенская тревога сюда еще не дошла. Возле полевой кухни — самодельного стола, сбитого из неструганых досок, с горкой мытых, перевернутых кверху дном мисок, — бричку окружили девушки, дежурные по стряпне, стали вытаскивать мешок с картошкой. Мешок оказался им не по силам; подскочили ребята — помогать; девичьи, ребячьи лица замелькали в глазах Антонины.

В лица Антонина знала уже всех, и ребят, и девушек, а вот имена слабо держались в ее памяти, путались, вероятно, потому, что были они самые простые, обычные: Коля, Саша, Валя, Нина, Лена, Наташа, опять Валя, опять Нина, Наташа, Лена, Валя… Одну лишь повариху, потому что она была поварихой с самого начала и часто разговаривала с Антониной о продуктах, она знала твердо: Тамара Маленькая, пухловатенькая, этакий почти шарик в зеленом, ворсистом лыжном костюме…