Фриц Вёсс - Вечно жить захотели, собаки? Страница 6

Пливье не торопит молодого капитана.

Его следующие вопросы — редкие по тону и формулировкам:

— Что заставило вас преодолеть свое нежелание и сопротивление и стать солдатом Гитлера?

Я пошел добровольцем, кандидатом в офицеры в немецкий вермахт, а не в СА или СС.

Наличие партийного билета и поведение в партийном духе вовсе не были рекомендацией для вступления в вермахт…

— Может быть, вас привлекли хорошие профессиональные перспективы, возможность продвижения по службе?

Это был путь с помощью способностей и собственных усилий добиться оправдания своего существования и найти признание.

— Ваше сопротивление против нацизма было вызвано чисто внешними влияниями или также внутренними чувствами и инстинктом?

Там, где они нарушали человеческие права, человеческое достоинство и приличие, я испытывал к ним неприязнь!

— Действовала ли на вас, человека молодого и способного восторгаться, их фразеология?

Фразеология? Молодежь легковерна и нуждается в высоких ценностях и образцах для подражания!

— Что подготовило ваше внутреннее изменение — осуществление велико-германской мечты, восторженный немецкий дух, внушенный вашими учителями?

Так было и с большинством моих однокашников. Многие учителя думали и чувствовали в велико-германском духе и воспитывали доверенную им молодежь в этом смысле.

Мне даже угрожали и подвергли аресту за то, что я не был душой и телом предан Гитлеру.

— Признавали ли вы, несмотря на протест и некоторое несогласие, цели Гитлера и моральное оправдание его дел — исправить причиненную немецкому народу несправедливость и вступиться за справедливое в своей основе дело?

Это признавали даже англичане, французы и американцы. Национал-социализм был вынут из купели союзниками в Версале, и его основателем является Клемансо, а не Гитлер!

— Вас привлекла просто солдатская профессия или вы хотели стать немецким офицером?

Поскольку я вступил в немецкую армию, я стал немецким офицером.

Пливье еще пережидает сколько-то времени, наблюдая, как действуют его вопросы на молодого капитана.

— Мои вопросы и ваши ответы не будут протоколироваться, как положено, и вам это не принесет никаких неприятностей!

Я знаю, тот факт, что я говорю по-немецки, не означает для вас, что я тоже чувствую себя немцем.

— Я пережил Сталинград с совсем другой стороны… Я хочу написать об этом книгу… по-немецки и для немцев!

Для молодого капитана этот Пливье — предатель, и, презрительно усмехаясь, отвергая попытки втереться в доверие, он осматривает его с ног до головы.

Пливье устало возвращается к столу, вынимает несколько листков чистой бумаги, протягивает их капитану и кладет сверху карандаш.

— Может быть, вам будет легче написать об этом. Можете не давать мне это читать… Жаль!

И Виссе понимает в этот момент, что с этим человеком.

Движимый ли любовью или ненавистью, он человек, которому пришлось много страдать.

Прошло пятнадцать лет, прежде чем эта книга была написана.

Речь в ней не о победах, не о боевом духе и тем более не о смельчаках. Эта книга о простом солдате, обо всех испытаниях, которые выпали на его долю. Не дать забыть обо всем пережитом — вот высший и главный смысл того, о чем здесь рассказывается.

Харьковская опера, здание, сохранившееся еще с царских времен, находится на Сумской улице. Не бегущие из города советские войска, а, как и всюду, гиены из числа городских жителей, в перерыве между боевыми действиями, разграбили все, что не успела уничтожить война; многое растащили бессмысленно и нанесли театру тяжелейший урон.

Вскоре после боев немцы быстро все восстановили и взяли на содержание украинскую труппу, которая осталась в городе.

Барочные обои все прострелены, местами сорваны и, по-видимому, превращены в платья и рубашки. Плюшевая обивка кресел, если уже не пошла на починку русских брюк, вся протерлась, роскошные лепные украшения разбиты, развалились и позолота стерлась.

Но, несмотря на этот печальный вид, театр стал средоточием кипящей, ненасытной жажды жизни немцев в захваченном городе.

Начальники финансовых частей, высшие чиновники вермахта, почты, железной дороги и многочисленных тыловых служб вплоть до элиты «Золотых фазанов» заполняют зал так, что он вот-вот лопнет.

Между бедствующей родиной и окровавленным фронтом они расположились здесь как оккупанты и вовсю наслаждаются войной, ибо уже чувствуют, что мир будет ужасен.

Они безжалостно высасывают последнее молоко из израненных сосков опустевшего вымени русской дойной коровки — и демонстрируют образцовую организованность. А то, что при таком количестве заботящихся о сражающейся армии самим опекаемым почти ничего не достается, это не их вина.

Все они очень важны и незаменимы, целая армия, обязанная заботиться о зубном порошке, креме для чистки обуви и духовном благоденствии, так что на каждого человека с оружием в руках, противостоящего врагу, приходится как минимум десять таких, кто за его спиной тихо и незаметно кует окончательную победу. А то, что при этом они отщипнут немножко съедобного и прихватят что-нибудь на обмен, чтобы послать любимым домочадцам, так это нормально и естественно.

Некоторые, достаточно дальновидные, хватают и крадут столько, чтобы создать основу безбедного существования после войны.

А иной молодой человек, пышущий здоровьем, розовощекий, как откормленный поросенок, отличный снайпер, который на учебных стрельбах часто попадает в центр, и никогда не выбивает меньше десятки, должен самоотверженно отказаться от бессмертной славы героя, павшего от руки врага, и расхаживать с голой грудью, не украшенной ничем, кроме ордена мерзлого мяса[1].

И ведь как это трудно: дома — всего лишь приказчик или маленький клерк, а теперь принадлежит к числу господ, новой человеческой элите. Разве легко достойно представлять этот возвышенный тип человека, вести соответствующий образ жизни — охота, парусный спорт, жить в конфискованных частных квартирах, в окружении местных услужливых духов…

Или другой вариант: уже слегка поросший мхом, с выпирающим животиком, распространяющейся лысиной, неуверенной походкой и вставной челюстью, дома трепетно ждущая жена и куча детей, а здесь приходится содержать молодую любовницу, одну из дочерей местного народа; такому от природы мирному, безобидному, предпочитающему домашние тапочки и чаще всего подкаблучнику, вовсе не легко подавить в себе то немногое человеческое, что в нем еще осталось, и пробудить в себе брутальные инстинкты и дать волю своей ярости, чтобы надлежащим образом продемонстрировать жалким беззащитным обитателям, что такое господин, и при этом еще себя таковым чувствовать.

Во всяком случае — это лучше, чем отправляться туда, где беспрерывно падают бомбы…

И здесь, в Харькове, тоже приходится принимать активнейшее участие в войне; во всяком случае, в военном билете написано «Донецк-фронт 1941» и «Битва за Харьков 1942».

Завывание гранат, треск пулеметов, ад битвы, когда артиллерия, грохоча разрывами и вздымая земляные фонтаны, изничтожает в клочья людей и оружие, перепахивает землю и покрывает ее глубокими воронками, когда кажется, что все живое уже изорвано на куски; и как тогда в воронках собирается горстка людей и отчаянно противостоит страшному врагу с его многократно превосходящими силами. Все это хорошо известно из кинохроники. Ур-ра! Боевой клич чудовищного противника в громкоговорителе за экраном так действует на нервы, что потом просто необходимо зайти в кафе или еще куда-нибудь, где можно купить музыку и любовь, чтобы отвлечься.

Все это особенно бросается в глаза таким людям, как обер-лейтенант Виссе, который не знает ничего, кроме грязи, лишений, передовых позиций и смерти. И раем на земле ему кажется койка в лазарете, где быстренько и кое-как заштопанные, одни и те же, снова должны двигаться вперед; и пока остается в живых хоть один из них, война будет продолжаться. А если такой парень вздумает уклониться, то в резервных частях его ждет такое скудное довольствие и такие издевательства, что он рад снова попроситься в свою часть на передовую, до того его там допекут. Конечно, необходимы и тыловые службы в достаточном количестве и среди тыловиков тоже попадаются белые вороны.

Просто фронтовой офицер воспринимает все это по-другому. Его мысли — дома, в родном городе; он видит женщин, перепачканных, в грязных промасленных спецовках на заводах, где они выполняют тяжелейшую мужскую работу; лица матерей стали серыми от заботы и тревоги за своих сыновей; и смертный страх в глазах детей, женщин и стариков, которые бегут в бомбоубежище, а над ними, под градом бомб, рушатся города, улица за улицей, дом за домом; и он видит на Востоке Волгу и думает: «Сталинград! Ставший символом, о котором говорят тихо, шепотом; охотнее всего здесь предпочитают помалкивать о Сталинграде: это неприятно и вызывает нервозность».