Игорь Неверли - Парень из Сальских степей Страница 6

Правда, на этот раз он не сбежал. Умер в тюрьме. Но перед смертью открыл Леньку.

Как-то скуки ради сыграл он с Ленькой в шашки, потом в домино и, наконец, в американскую игру «ищи клад».

Играл Кондрапуло с Ленькой целый день и все больше входил в азарт. Отдышался он только к вечеру.

— У тебя, парень, золотые руки. До сих пор я знал только одну пару таких рук — вот эти, видишь? — И он протянул Леньке свои руки, поросшие густыми черными волосами, руки с длинными нервными пальцами виртуоза. — И голова смышленая. Беру тебя в ученики. По крайней мере умру не без преемников, не погибнет мое искусство. Ты будешь великим механиком!

Но механиком Ленька стал у другого мастера.

Через год я встретил его на улице в Ростове в самом плачевном состоянии и привел в наш дом. Он наверняка недолго пробыл бы у нас, если бы не инженер Дымил-Ваныч.

Звали его, собственно говоря, Буров, Димитрий Иванович. Но это имя давно было забыто, осталось только сокращенное: Дымил-Ваныч.

Дымил он, действительно, как паровоз. Сначала в мастерской появлялись клубы дыма, потом трубка с огромным чубуком, наконец въезжал сам заведующий. Я говорю «въезжал», так как Дымил-Ваныч не ходил. Парализованный после контузии, полученной в гражданскую войну, он ездил в коляске собственной конструкции с ручным приводом, руки у него были здоровые — сильные красные лапищи, легко и ловко управлявшие любым механизмом.

Взглянув на этого атлета с седеющей головой, всклокоченной бородой и быстрым взглядом, ты невольно подумал бы, что он, подобно Илье Муромцу, проспал тридцать лет и три года, но сейчас вскочит и одним пинком отбросит в угол свое кресло на колесах.

Это был самый странный заведующий самой странной в мире мастерской.

В мастерской работали только те, кто хотел, и тогда, когда хотел… Никакие уроки, никакие расписания занятий не нарушали ее веселой бесшабашной жизни. Иногда, по секрету от Нины Петровны, здесь трудились до поздней ночи; иногда же мастерская замирала, так как вместе с клубами дыма исчезал из нее Дымил-Ваныч: он сидел у себя в пристройке над кипой книг и чертежей.

— Что он там составляет? — гадали ребята, поглядывая на занавешенные окна.

— Смотрите, как дымит! Дым столбом валит из форточки.

— Ну, значит, он скоро скажет: ффе-но-ме-наль-но!

Наконец наступал великий день. Мастерская наполнялась дымом, скрежетали тормоза коляски, и глазам нескольких верных, стойко дожидавшихся подле тисков соратников являлось побледневшее, но умиротворенное лицо маэстро.

Весть об эпохальном событии обегала интернат. С голубятни, со стадиона, с конюшни — со всех сторон мчались механики, украдкой входили сконфуженные дезертиры, которые за время отсутствия заведующего изменили металлу и начали работать по дереву.

Дымил-Ваныч охватывал всех просветленным взглядом. Лицо его снова излучало вдохновение, сияло волей и верой.

Не вынимая трубки изо рта, он начинал посвящать:

— А знаете ли вы, пистолеты, что можно… М-да… Конечно… можно?..

— Что можно, Дымил-Ваныч?

— Можно это изменить. Мм-да… и заменить… м-м-да… Ффе-но-ме-наль-но!

При звуке этого слова механики придвигались ближе, окружали кресло плотным кольцом. Дымил-Ваныч, попыхивая трубкой, рассказывал о своем новом изобретении, которое некую область советской жизни изменит радикально и феноменально — раз и навсегда!

Ребята, ошеломленные картиной небывалых перемен, понемногу приходили в себя и переходили в атаку — расспрашивали о деталях. И тут начинались долгие технические дискуссии, продолжавшиеся обычно несколько дней. Наконец мастерскую запирали, старательно охраняя секрет изобретения, и только адский галдеж, доносившийся оттуда, возвещал советской стране новую эру.

Ни одно из этих изобретений не шло дальше мастерской, но, как ни удивительно, это не подрывало веры в гений Дымил-Ваныча и не охлаждало прежнего пыла. Всякий раз, видишь ли, в детдоме что-нибудь оставалось от этого изобретения. Оставались и воспоминания о пережитых эмоциях.

Так, например, эпоха магазинов-автоматов, которые должны были ликвидировать всякие очереди у распределителей, оставила после себя неисчислимое количество замков.

Ребята решили, что автоматы надо снабдить невиданно точными замками, секрет которых должен быть превыше всякой воровской хитрости. Дымил-Ваныч махнул рукой на такую мелочь. Ассистенты, однако, не уступали, начали пробовать по-своему. Но, глядя на жалкую возню доморощенных слесарей, маэстро в конце концов не выдержал и вынужден был снизойти до столь обыденной вещи, как замок. Он объяснял ребятам самые различные механизмы висячих и внутренних замков и возился вместе с ними до тех пор, пока не создал шедевр, перед которым были бессильны любые отмычки. Замок-феномен был немедленно вставлен в двери мастерской. Над скважиной его нацарапали надпись — «фига», а под ней — изображение известной комбинации из трех пальцев, ребята принялись за выделку больших и малых замков разного типа. А Дымил-Ваныч снова заперся в своей пристройке, «фига» психически истощила его, обесчестила идею магазинов-автоматов.

Такая же судьба постигла водные трамваи. От них в доме остались только звонки, гудки, громоотводы и воспоминания о небывалой эпохе электрификации, когда в мастерской на разные голоса выли сирены, свежеоштукатуренная стена била током, а запоры «кусались».

Несомненно способный инженер, человек обширных познаний, Дымил-Ваныч отличался каким-то непостоянством интересов и стремлений. Глубина исследовательской работы была ему не под силу. Наконец не исключено, что контузия вызвала у него некоторое расстройство мыслительного процесса.

— Фантаст! — говорили о нем друзья.

— Сумасшедший! — утверждали враги, требуя его устранения. — Он учит разболтанности, разжигает воображение ребят проектами, осуществить которые не в силах.

— Послушайте, — защищала его Нина Петровна, — у нас не профессиональная школа. Мастерские при интернате нужны прежде всего в воспитательных целях, чтобы заинтересовать, приспособить ребят к труду, пробудить в них любовь к нему. Эту задачу инженер Буров выполняет. Его фанатическая вера в то, что человеческой мысли все доступно, его вечные стремления использовать завоевания техники для разрешения общественных задач — это достоинства, воспитывающие, созидающие и, поверьте мне, близкие молодежи…

Ленька открывает «фигу»

Я опять свернул в сторону: возвратись мыслью к Нине Петровне, загляделся на нее и потерял из виду Леньку.

А ведь я для того и рассказываю, чтобы ты понял, в какие мастерские, под чье руководство попал Ленька.

Он отправился туда в первый же день, сразу после обеда. Некогда Ленька работал в инструментальной

мастерской, потом в слесарной. Любил механику.

— Пойду, — сказал он, — посмотрю, что они там мастерят. Вечером поговорим.

Однако вечером Ленька не вернулся. О том, что произошло в мастерской, рассказали ребята. Оказывается, Ленька совершил богохульство.

— Ясное дело, правильно вы назвали свой замок «фига». Большего он и не стоит! — И он на пальцах показал механикам, чего стоит их феноменальный антиворовской замок. — Я его сразу открою!

Если бы Ленька избил кого-нибудь или испортил механическую пилу, никто не побежал бы жаловаться. Но он покушался на честь мастерской!

Механики ринулись в пристройку, где Дымил-Ваныч уже несколько дней коптел над новым изобретением. Они поведали ему в окошко о страшном богохульстве Леньки.

— Так и сказал? Феноменально! Пусть откроет! — И Дымил-Ваныч захлопнул окно.

Ленька получил все необходимые инструменты и принялся за изготовление отмычки. Замок, однако, оказался очень хитрым и стойким, ребята, наблюдая за тщетными усилиями Леньки, потирали руки.

— Для такой работы покой требуется. Больно вас тут много! — разнервничался Ленька. — Лучше уж ночью делать. Заприте меня на ночь. К утру дверь будет открыта.

Однако утром дверь по-прежнему была заперта, ребята побежали в пристройку за ключом, открыли.

Ленька сидел на слесарном столе со связкой отмычек в руках и, болтая ногами, посвистывал. Губы его были до крови искусаны от злости, но он не терял самообладания, равнодушный к колкостям и насмешкам, он сосредоточенным взглядом сверлил насмешливую скважину замка — неразгаданный секрет «фиги».

— Не уйду оттуда, пока «фигу» не открою! — признался он вечером в спальне.

Проходили дни — дни лихорадочного труда, усилий, поражений. Каждый вечер Ленька подсаживался ко мне на койку, как некогда в тюрьме на нары, и отчитывался:

— Ну и замок! Чтоб его… Тут и Кондрапуло не больно-то смог бы. Башковитый этот Дымил-Ваныч.

Проигрыш Леньки становился в мастерской очевидным фактом. Его возня над замком принималась снисходительно, как безвредное чудачество.