Николай Григорьев - Двенадцать поленьев Страница 6

 Вражеский бронепоезд осмелел. Всё ближе он, всё ближе.

 — Готово, заманили, — сказал командир. — Стоп!

 Гляжу, «Красный воин» встал спиной к солнцу.

 А врагу, значит, солнце — в глаза!

 Вот это позиция, вот здорово!

 И пошли тут солдатские шуточки.

 — Ну-ка, господин полковник, покажешь ли теперь призовую стрельбу?

 Куда там! Солнышко ослепило полковника, не давало ему правильно нацелиться. По-товарищески помогало нам.

 Стрелял полковник, стрелял — и всё мимо, всё невпопад.

 Не забывайте, что мы ещё и паровозным дымом укрыты!

 — Ну, хватит, — сказал командир. — Дали беляку пострелять — теперь дело за нами!

 И сам встал к пушке.

 — Машинист, вперёд!

 «Красный воин» прорезал дымовую завесу и стремительно вышел на светлое место.

 Вот он, вражеский бронепоезд: страшилище — будто огромная черепаха.

 Но не успел я толком сообразить, что происходит, как панцирь черепахи раскололся и сполз набок. Из-под него рванулось пламя.

 — Урра-а-а!.. — закричали ребята.

 — Ура!.. — подхватил и я.

 Ведь всё дело было в первом выстреле: кто кого застигнет врасплох — за тем и победа.

 Наш командир перехитрил полковника и первым влепил ему снаряд в башню.

 Да ещё с короткого расстояния — чуть не в упор. И броня — вдребезги.

 Тотчас загремели залпы из всех наших пушек.

 И вот уже не грозная черепаха перед нами, а сплошной костёр...

Я гонюсь за полковником.

Он — от меня.

Вся черепаха в огне, а он спасся, из пекла выскочил!

— Стой, — кричу, — сдавайся!

А он только набавляет ходу.

 В первый раз своими глазами вижу этого бандита. Долговязый да длинноногий, он до того лёгок на бегу, что я едва за ним поспеваю.

В руках у меня наган, но на ходу не прицелиться.

— Стой! Буду стрелять!

 Нажимаю на курок, гремит выстрел — и бандит растягивается в траве.

— Ур-ра-а!..

 Но не успеваю порадоваться победе, как долговязый вскакивает — и опять ходу.

Значит, только прикинулся подстреленным.

 «Эх, Петька, дал зевака!» — выпускаю вдогонку пулю за пулей.

А он — в сторону, в другую. Шарахается, приседает... Нажимаю на курок: бах-бах-бах-бах!..

И — пшик. Кончились мои патроны.

Полковник остановился, посмотрел на меня.

Почему же он не стреляет в ответ?

И тут я понял, что он безоружный.

 «Безоружный беляк вооружённого красноармейца обдурил! Да что же это за срамота?» — подумал я в отчаянии. А он — опять от меня.

Гляжу, лошадь пасётся. И седло на ней.

А всадника нет, не иначе, как убит всадник.

Беляк — к лошади.

— Стой! — закричал я. — Не смей!

 А в голове стучит: «Верхом удерёт... верхом удерёт...» Вдруг лошадь навострила уши. Где-то в стороне заржал конь.

«И-ги-ги-ги!» — ответила лошадь и вся встрепенулась.

 Тут пошёл с обеих сторон конский разговор.

 И только полковник протянул руку, чтобы схватить лошадь за уздечку, как она побежала к коню, на его ласковые призывы.

 А коня-то и не оказалось! Это знаете кто подманил лошадь? Дорофеич — наш Старый Солдат.

 Он же меня и в седло подсадил.

 Ещё не доводилось мне быть конником. Но ничего — из седла не вывалился.

 Догнал беляка.

 Теперь я увидел негодяя в лицо.

 Так вот он, палач, рубивший топором Люлько, подсылавший шпионов и диверсантов, продажная шкура...

 — Стой, — кричу, — бандит! — и занёс над головой гранату. — Руки вверх!

 Но в последнюю минуту подоспел Старый Солдат.

 — Повремени-ка, Петруша, с гранатой, — сказал он. — Пусть народ его судит.

 Полковника-белогвардейца судили в Москве.

 По приговору военного трибунала бандита расстреляли.

 А бронепоезд «Красный воин» плечом к плечу с другими частями Красной Армии продолжал громить врагов, пока не была достигнута на всех фронтах полная победа.

 Я кончаю рассказ.

 Всё это мне напомнила будёновка. Вот она. Старенькая уже, мы вместе с нею состарились.

 Я впервые надел её в те далёкие дни, когда, парнишкой, на фронте, вышел из госпиталя.

 Подарил мне её на прощание будённовский конник.

 Он тоже лежал в госпитале и был очень изранен.

 «Мне уже, хлопец, не бывать на фронте, — сказал конник. — Воюй за меня».

 Но будёновка была мне велика. Оксана ушила её, сделала впору. Кстати, она ведь жива, тогдашняя девчонка. Теперь она опытный доктор. Живёт в Киеве.

 Дорофеича, нашего Старого Солдата, крестьяне пригласили в деревню. Сразу же выбрали председателем сельсовета и говорят, что наш мастер на все руки здорово наладил колхозное хозяйство.

 Некоторые другие ребята с бронепоезда тоже ушли в деревню.

 Остальные подались на заводы, на шахты, на железную дорогу.

 Командир вдруг признался нам, что он школьный учитель.

 Но перед тем как уйти в школу, собрал местных ребят, свёл их на могилу Люлько.

 С тех пор она всегда убрана цветами.

 Заботятся ребята и о других могилах наших бойцов.

 Но мы не забываем, что есть ещё у нашего государства враги на свете.

 И когда нам, старым бойцам, случается свидеться, запеваем песню, в которой поётся:

 Мы — мирные люди,

Но наш бронепоезд

Стоит на запасном пути!

ГОЛОС ЛЕНИНА

В гражданскую войну наша бригада как-то расположилась на отдых. Выдалось время помыться в бане, постираться и как следует выспаться после бессонных боевых ночей и походов.

 На ближайшую железнодорожную станцию прибыл политвагон, много дней катившийся от самой Москвы, с попутными поездами. Это была обыкновенная теплушка с тюками центральных газет, брошюр и листовок. Посредине — печурка, на ней — солдатский котелок и чайник. Когда вагон добрался до нашей станции на Украине, от всех его грузов не осталось почти ничего.

 Бойцы, приехавшие на тачанке за литературой, очень огорчились и принялись совестить сопровождающего вагон.

 — Эх ты, кочерыжка капустная! Распустил всё по тылам — а к нам, в боевую бригаду, с поскрёбышами!

 Сопровождающий — разбитной паренёк с грозным маузером на самодельной лямке — сконфуженно мялся, пока бойцы, топая по гулкому вагону, подбирали разрозненные газеты и листовки. Кончилось тем, что он решил откупиться. Открыл фанерный чемодан с висячим замком и отдал бойцам граммофонную пластинку, которую приберегал, видимо, для какого-то другого случая.

 Трудно описать ликование в бригаде, когда тачанка на взмыленных конях прикатила со станции и ездовой закричал с облучка:

 — Ура, товарищй! Пластинка... Речь Ленина!

 А второй, сидевший в тачанке, обхватив руками и ногами ворох литературы, которую трепал ветер, вскочил и помахал над головой пакетом:

 — Вот она! Вот она!

 В политотделе был граммофон — ящик с горластой трубой, похожей на медный контрабас в духовом оркестре. В ту пору и граммофоны попадались не так уж часто. Раздобыли один на бригаду, да и тот был теперь чиненый-перечиненый. Ему ведь тоже доставалось в боях. На трубе пестрели заплаты, поставленные бригадными кузнецами. Эти ребята ловко ковали лошадей, но нельзя сказать, чтобы столь же удачно «подковали» граммофонную трубу. Она дребезжала и искажала звуки.

 В этот день все учебные занятия в бригаде прошли образцово. Сами бойцы пустили слух, что тот, кто не постарается в стрельбе или на тактических занятиях в поле, пусть и не помышляет услышать голос Ильича.

 В бригаде было едва ли меньше тысячи штыков и сабель. Городок небольшой, подходящего помещения, конечно, не нашлось, и бойцы собрались на лугу. Сколотили помост для граммофона, а сами сели в несколько рядов полукольцом.

 Собрание было торжественным. Вынесли знамя. Комиссар сказал речь о мировом империализме. Потом помост покрыли кумачом и на нём водрузили граммофон.

 Но куда повернуть трубу?

 — К нам, в нашу сторону! — закричали сотни людей с фланга.

 — Нет, сюда поворачивай, сюда! — кричали с другой стороны. — Они и так услышат. К ним ветерок!

 — Не замай, не трогай! Правильно стоит! — Это были голоса из центра.

 Устанавливающие граммофон бойцы растерянно поглядели на комиссара. Комиссар поднял руку, но этого оказалось недостаточно, чтобы водворить спокойствие. Тогда он снял трубу с ящика и прокричал в неё, как капитан с борта корабля:

 — Товарищи, хватит спорить! Постыдились бы в такой торжественный момент. Объявляю: пластинку прокрутим несколько раз, с прямой наводкой трубы на все подразделения. Ясно?

 Гул одобрения, все смолкли и, как на чудо, глядели в жерло граммофона.